Внезапно чернец резко оборотился, словно на чей-то зов, затем опять, но уже беспокойно, посмотрел на Василька и впопыхах заговорил:
– Так что, Василько, уповай на Бога, унынию не предавайся, добродетелью искореняй зло на земле, чтобы нам здесь легче было. И грехи свои тяжкие искупай да новых сторонись. Боюсь я за тебя: больно заносчив ты, больно гордыня тебя обуяла. Своей дорогой к Христу идти хочешь, поучения отцов церкви в сердце не держишь, иерархов сторонишься. Вот что худо…
Голос чернеца стал отдаляться, а его облик тускнеть, исчезать. До Василька все настойчивей доносился зов, который вспугнул Федора. Он показался Васильку странным, потому что звали не Федора, а кликали его.
Глава 103
– Дядя, вставай! Проснись же! – Оницифор все сильнее тряс его за рукав. Василько открыл глаза и увидел перед собой темный лес, потухший костер с раскаленными углями.
– Светает уже, – сообщил Оницифор и показал на небо.
– Побредем, – отозвался Василько, тяжело поднимаясь. – Путь не близок.
Оницифор раскинул тлеющие уголья по мокрой траве. Уголья злобно шипели, испуская дым и чад.
Они пошли вдоль озера, давя и пригибая высокую мокрую траву. Василько, знавший дорогу, шел впереди. Его порты быстро намокли, в сапогах хлюпала вода.
– Как придешь в Москву, иди сейчас же домой да схоронись с женой и детьми у Петра в Богоявленье. Не ровен час, как бы на твое подворье незваные гости не пожаловали, – поостерег Василько.
– А ты нечто в Москву не пойдешь? – подивился Оницифор.
– Нет! Я в свое село пойду.
– Замаешься…
– Господь поможет! Ишь, комарье одолело… Вот кто наш самый лютый ворог, а ты речешь: татары… А все же обидел ты меня! Ох, как обидел! Нет чтобы умолять меня отложить непотребную прихоть. Такую ты мне досаду учинил! Все скажу твоей Олене, как ты хаживал к кривой Фекле похоти ради.
– Когда хаживал? К какой Фекле?
– О том весь посад московский ведает. И ко мне, грешному, приходили добрые люди и сказывали: лезет твой Оницифор каждый Божий день в избу к кривой Фекле и блуду с ней предается.
– Не кривая она, и не Фекла! – вскричал Оницифор.
– А-а! Все-таки похаживаешь, старый хрыч, к чужим женкам, – довольно рек Василько – Попался! Ну, тебе за то на небеси сполна воздадут: как сдерут порты, как отхлещут по голой заднице крапивой. Враз ты кривую Феклу проклянешь да свой похабный нрав в придачу!
– Не ведаю я никакой женки! – в голосе Оницифора слышалось отчаяние.
– Обо мне не спрашивай, – внезапно переменил тон Василько. – И не ищи меня. Я тебя сам найду. А посадским так и скажи: спровадил Василько татарского посла восвояси и вам куны на вспоможение дал. Слышишь меня? Что головой киваешь, словно голодная корова?
– Все сделаю по-твоему, – заверил Оницифор и обиженно засопел.
Они вышли на опушку леса, и перед ними открылось зеленое и чистое поле, полого поднимающееся на гребень холма. Поле выглядело настолько ровным и зеленым, что казалось сотканным преискусной мастерицей.
Василько и Оницифор остановились, хотя никто и ничто их не задерживало. Все вокруг: и ветер, и робкое птичье пение, и раздражавший комариный зуд, и другие сторонние звуки – смолкло в ожидании чего-то донельзя величественного и сущего. Это согласное оцепенение природы, а также открывшийся перед ними простор заставили Василька и Оницифора тоже безмолвно ожидать того, что они уже не раз видели, но не так, в другом месте, и в другом состоянии духа.
Из-за гребня холма показался солнечный круг, который на чистом небе казался ярче и больше. Его золотистые лучи легко пронзили чистый и податливый воздух, упали на землю, коснулись деревьев и украсили их. Весело запели птицы, заиграло красками и заманило зелено поле, оживился лес. Тепло постепенно забило утреннюю свежесть. На душе и у Василька, и у Оницифора стало так хорошо и спокойно, что напрочь забылись усталость, татары и вместе с ними все мирское зло. Будущее представлялось им не иначе, как безмятежным, в добрых трудах и согласии с людьми.
– Хороша ты матушка Русская земля! – не столько с восхищением, сколько с умилением произнес Василько. – Смотри и запоминай, Оницифор. Только беречь ее нужно от бедовых и дурных голов, а то все пожгут, все испоганят… Как будто дымом потянуло? – встревожился он, глубоко втягивая в себя воздух и закинув вверх голову.
– Да это твою пустошь татарин запалил, – догадался Оницифор.
– Быстро они… – с сожалением сказал Василько и, печально вздохнув, предложил: – Ну, побредем уж.
Они покинули опушку, пошли полем.
– А птицы-то, птицы-то как распелись, – Оницифор с улыбкой поглядывал по сторонам.
– Если бы не татары – сейчас бы сам запел… Как же это я запамятовал поведать им, какие травы жене посла надобны? А ведь обещал, – сокрушался Василько.
– О чем печалишься: татары нас убить хотели.
– Все одно: раз обещал, исполни! Опять согрешил. Прости, Господи, неразумного и заносчивого раба твоего Вассиана!.. И Янку мне ох как сейчас жалко стало, хоть плачь. Ведь нелегко ей придется, голубушке!
– Кто такая?
– Да так… знавал когда-то, – неохотно рек Василько и тут же быстро поправился: – Еще до гибели Москвы.
Беглецы не заметили, когда стояли на опушке, затаившегося зайца. Зайчишко, серенький подергивающийся комочек, сидел на задних лапах и, высоко подняв длинные и заостренные уши, ловил пугавшие и странные человеческие голоса. Он еще загодя почувствовал людей, насторожился и спрятался под низенькой пушистой елочкой. Ему было жутко и любопытно слушать их. Немного сдерживало его волнение то, что люди беседовали мирно и тихо, без бросающего в дрожь крика, и что они стали удаляться. Вскоре зайчик перестал различать их голоса среди звуков просыпающегося леса. Он скакнул в сторону и забыл об этих непонятных и страшных великанах.
Эпилог
Во Владимире Янка женила сына на дочери знатного и богатого боярина великого князя владимирского. Но к ее удивлению, ни ожидаемого успокоения, ни новых желаний она не почувствовала. Сын же так увлекся молодой женушкой, что все менее и менее оказывал матери должное внимание. Янка почувствовала обиду и, что особенно ее удручало, одиночество. Она часто сравнивала свое состояние с тем душевным состоянием, которое было у нее, когда она оказалась рабой Василька. Но если тогда она была молода, и голос, будто находившийся внутри нее, уговаривал не отчаиваться, указывал на то, что она хороша собой и что все у нее впереди, то теперь молчание внутреннего голоса указывало, что ей не на что более надеяться и ее кончина не за горами. Янка замкнулась в себе – животная боль уступила место душевной. Однажды Янка поняла, что более никто и ничто не удерживает ее на земле. На пути из Владимира в Орду Янка умерла.
Опечаленный потерей жены ордынский посол, вскоре после возвращения в Орду, был оклеветан недругами и попал в немилость к хану. У посла отобрали имение, рухлядь, табуны коней, скот, отогнали слуг, наложили на шею колоду и вскоре удавили.
