Очередной пленный оказался довольно пожилым и на редкость неразвитым немецким батраком, тоже из резерва. Даже грамотой не владел, как, впрочем, и какой-либо ценной информацией. Поэтому ничего толкового не рассказал, зато по наивности своей вдруг добродушно заявил:
– Слава богу, что в плен меня взяли пехотинцы, не казаки.
– Почему же «слава богу»? – спросил Борис, весело глянув на казака, который все это время молча стоял рядом.
– Господин офицер шутит? – искренне удивился солдат. – Ведь попадись я казакам, уже не смог бы разговаривать с господином офицером. Они бы сразу меня съели!
От прежней веселости не осталось и следа. Сергеевский не на шутку разозлился на этого простофилю. Не сдержавшись, крикнул:
– Что за вздор ты несешь!
Нет, сегодня ему определенно везет на ненормальных. Но второй подряд – это уж слишком. Попробовал доказать пленнику его дремучесть:
– Ты ведь даже не знаешь, как отличить казака от неказака.
Но тот неожиданно парировал:
– О нет, уж этому я обучен. У казаков здесь красная полоса, – и провел пальцем по наружной стороне своей штанины.
Вольноопределяющийся вдруг поставил ногу на свободный табурет, громко бухнув сапогом, и откинул шинель.
– Смотри сюда! Видишь? – грозно выкрикнул по-немецки, показывая свой лампас.
У пленного глаза полезли на лоб. Он побелел, сжался и затрясся всем телом. Пытаясь что-то сказать, беззвучно двигал челюстью, шлепал губами, но так и не смог произнести ни слова. Лицо выражало полное отчаяние.
Казак медленно приблизился, несколько раз обошел германца, рассматривая бледную, дрожащую фигуру чересчур мстительным, плотоядным взглядом. Потом повернулся к Борису, встал смирно и на немецком же четко произнес:
– Ваше высокоблагородие! Нам он вряд ли сгодится. Стар и худощав. Хорошего жаркого не выйдет.
Подхватив игру, Сергеевский закричал тоже по-немецки:
– Не рассуждать! Мы на войне. Бери, что дают! Повозражай здесь еще!
Пленный буквально подпрыгнул от ужаса. Голос у него все-таки прорезался, и бедолага завопил:
– Что же я сделал дурного? Господин офицер, сжальтесь! У меня трое детей!
– Веди его к коменданту, он мне больше не нужен, – перешел Борис на русский, обращаясь к стрелку-конвоиру. Тот стал выталкивать пленного за дверь.
– Простите, ваше высокоблагородие, теперь и я вижу… Если его вот так и вот так обрубить, выйдет еще недурной кусок! – продолжал издеваться казак, для пущей наглядности сопровождая свои слова жестами.
Жестокая шутка? Возможно… Слишком уж взбесила Бориса только что услышанная клевета. Хотя бы так отплатил он за то гнусное вранье, которое враг внушал своим солдатам и распространял среди населения.
Последним в этот день Сергеевский допросил немца, которого специально оставил «на закуску». Его почти у самой границы захватили разведчики 1-й бригады, ходившие за Распуду. Там они наткнулись на германский отряд человек в тридцать, пробиравшийся к русским позициям, расположенным севернее местечка Рачки. Завязался бой. Почти всех немцев перебили, захватив только двух уцелевших солдат и русско-подданного поляка из крестьян, жителя приграничной деревни. Последний был у немцев проводником. За это ему грозила смертная казнь, и Бринкен приказал предать крестьянина корпусному суду по обвинению в измене.
Но в виновности старика засомневались – и военный следователь, который опрашивал его, и председатель суда генерал Дон
[66]
, обратившийся к Борису с просьбой постараться допросом пленных установить истину. Крестьянин уверял, что германцы взяли его в проводники силой, а он умышленно навел их на засаду. Видел, когда незадолго до этого проходил неподалеку, как русские разведчики обустраивались на опушке леса. И стрелки подтверждали, что проводник вел германцев как-то странно, по открытой местности, зорко всматриваясь в лесок, точно ждал, когда начнется пальба. При первом же выстреле он бросился на землю, почему и уцелел.
Не мог этот почтенный старик быть предателем, считал Сергеевский. За все время пребывания в районе боевых действий нигде не видел он враждебности со стороны поляков и не слышал ни об одном случае измены с их стороны. И простые люди, и интеллигенция, наоборот, выражали только горячую симпатию. Население, оказывая всяческую помощь русским, кляло немцев на чем свет стоит.
Пленный был в звании унтер-офицера. Вполне себе образованный купец из Гамбурга. Этакий высокий здоровяк тридцати восьми лет от роду, с холеным лицом и приличными манерами. Борис даже почувствовал к нему некую симпатию, пока общался.
Делая вид, что перешел от официального допроса к частной беседе, Сергеевский демонстративно почистил перо, положил его на чернильницу и отодвинул от себя бумаги. Намеренно избрав укоризненный тон, произнес:
– И как же могло случиться, что такой здоровый и сильный германский унтер-офицер вдруг взял, да и сдался неприятелю?
Германец вздрогнул, недовольно повел плечом. Помолчав, ответил хмуро:
– Да, конечно, я сдался. Поднял руки… Но при каких обстоятельствах! Прошу господина капитана разрешить мне доложить подробно, тогда он увидит, что я не так уж и сильно виноват!
– Рассказывай, – позволил Борис, мысленно себе аплодируя.
Пленник откашлялся и продолжил:
– Мы шли один за другим за этим предателем поляком. Впереди фельдфебель, потом я, потом мой большой друг, с которым в Гамбурге мы с детства росли вместе, потом остальные. Мы никак не ожидали, что здесь будут русские. А поляк, наверное, знал. Он вывел нас туда прямо на убой. Сразу из леса начался сильный огонь. Фельдфебель приказал залечь и, ведя стрельбу, наступать на лес, но тут же был убит. Я заменил его. Мы стали переползать вперед. Но многих уже или убило, или ранило. Пришлось остановиться. Уцелевшие отстреливались. Я выпустил все патроны, кроме одного. Последнее время стрелял только я. Когда перестал стрелять, русские вышли из леса. Показывая знаками, чтобы мы бросили оружие, стали приближаться со всех сторон. Я хотел застрелиться. Зарядил ружье последним патроном, вскочил и приложился виском к дулу. Но в этот момент услышал сзади: «Вильгельм, не бросай меня!» Кричал мой друг. Я обернулся и увидел, что он лежит на земле тяжело раненный, а к нему подходят двое русских. Я начал кричать. Махал им, умоляя пощадить моего друга. Подойдя к нему, русские стали перевязывать его раненую голову. Тогда я бросил ружье и поднял руки. Ко мне подошел русский солдат. Маленький такой, мне по плечо. Говоря что-то по-своему, он похлопал меня дружески, вынул из своего мешка кусок хлеба и протянул мне… Я заплакал, господин капитан, хотя, кажется, никогда в жизни не проронил ни слезинки. А теперь вот все думаю, зачем столько жестокостей? Зачем нам рассказывали о русских столько злого? Зачем мы убиваем друг друга?!
