Лера устраивалась рядом, подтягивала ноги к груди, зарывалась под одеяло.
– Я просто так, – проговорила она в темноте. – Я полежу рядышком. Ты спи, спи.
Боголюбов посидел немного, а потом осторожно, как хрустальный, лег.
– Сколько времени?
– Снотворное не помогает, – пробормотала Лера.
Она обняла его и прижалась. Ее волосы защекотали ему нос, и он слегка повернул голову, чтоб не щекотали. Какое счастье, что получается дышать и можно дышать сколько угодно.
– Я боюсь темноты, – в темноте сказал Боголюбов.
– Я знаю.
Ничего опасного не было в окружающем мраке, который больше не душил и не наваливался, а оказался сизым, прозрачным от лунного света, и бояться его глупо, ничего страшного в нем не могло быть. Вон столбик кровати, на нем шишечка. Смешное слово – шишечка. Вон комод, а на комоде вазочка. Смешное слово – вазочка… Нос замерз, хочется сунуть его в тепло, будто он собака.
Хорошее слово – собака.
…Вот и кошки спят, и собаки спят. И деревья спят, и растения спят…
Боголюбов вытянулся, улыбаясь в темноте своему недавнему страху, и шишечке, и комоду, и собаке, пристраиваясь удобнее и радуясь, что можно спать, спать сколько угодно, в тепле и покое.
Ему даже успело что-то присниться, и казалось очень важным запомнить то, что приснилось.
Он проснулся и долго и старательно вспоминал, что именно снилось.
Должно быть, будильник зазвонил. Он всегда ставил будильник так, чтоб можно было еще минут десять полежать – десять минут, не больше!.. Как правило, после этого он засыпал каменным сном и просыпал работу.
Как бы не проспать… Впрочем, тут до работы два шага, пробок нет, Москвы нет, ничего нет… Солнце светит, тепло, щекотно, окна чистые, кто-то недавно мыл их, и это тоже хорошо, по-весеннему, и скоро Пасха…
Андрей Ильич вытаращил глаза, полежал немного, рассматривая потолок с жидким пятном плещущегося света, потом стал шарить за головой: он всегда клал под подушку часы. Выудив их, посмотрел на циферблат, ничего не понял, перевернул и еще посмотрел.
Похоже, двенадцатый час.
Больше часы он переворачивать не стал, а вывернул шею и опять посмотрел – точно двенадцатый!..
Он выкатился в коридор – дверь на улицу распахнута, на травке возле крыльца лежит благородная караульная собака, – по дому гуляет сквозняк, рама где-то стукнула, и никого.
– Лера! – заорал Боголюбов. – Юлька!
Завидев хозяина без штанов, благородная караульная собака радостно вскочила, припала на передние лапы и закрутила хвостом.
– Где все? – из дома громко спросил Боголюбов. – Как же я проспал?! Вы где?!
Никто не отвечал.
Он сам не понимал, почему так спешит и что именно мог проспать, но, подгоняя себя, торопливо оделся, и оказалось, что оделся в рыболовные штаны, которые для обычной, не рыболовной жизни никак не годились. Рыча и негодуя, Андрей Ильич стащил штаны, разыскал джинсы и мобильный телефон.
Он застегивал ремень, прижав трубку плечом, и слушал длинные и какие-то очень близкие гудки.
– Але.
– Лер, вы где?
– Мы здесь, Андрей, – приглушенно сказала она, как будто с совещания. – Мы скоро будем.
– Где здесь?!
– Мы… Мы с Сашей в… отделении. Он утром приехал и забрал нас. Он сказал, нужно бумаги какие-то подписать. Это все… небыстро. А он уверял, что нужно прямо сейчас.
– Почему меня не разбудили?!
Лера молчала, и Боголюбов нажал кнопку «отбоя».
Да ну их к шутам!.. И что теперь делать? Разыскивать отделение?! Рваться в бой?..
Он слишком опоздал со своим рвением, вот в чем штука. Поэтому он так торопится, спешит и негодует. Он все проспал – в прямом и в переносном смысле слова, – и теперь ему нужно как-то оправдываться, стараться быть все время на передовой, а не получается. Они и без него обошлись.
– Саша! – фыркнул Боголюбов. – Утром приехал Саша!..
Саша тоже, по всей видимости, вполне обойдется без него и его молодецкой удали. Саша в таких делах разбирается лучше. Саша сказал, что нужно прямо сейчас!..
– Мотя, – позвал Боголюбов. – Иди сюда, собака!
Она взбежала на крыльцо и остановилась вопросительно.
– Чаю хочешь?
Хвост завилял с утроенной силой.
Дверь на чердак стояла нараспашку, Боголюбов хотел было прикрыть ее, а потом влез по узкой лестничке и заглянул в дверь. Комод, из которого он добывал себе тренировочные штаны и шапку с дыркой, стоял как-то наискось. Две неструганые доски валялись около него. Боголюбов забрался окончательно и подобрал доску. Комод был очень тяжелый, его сколотили, когда про синтетические заменители никто слыхом не слыхивал, вот он и весил, как положено дереву. Андрей Ильич поднатужился и подвинул его обратно к стене. Как же они его волокли, бедолаги?! Баррикаду строили, жизнь спасали! И непрерывно ему звонили, а он не ответил ни на один звонок!..
Саша сказал: тебе жена раз восемь звонила, а он ответил, что у него нет жены. Хорошо так ответил, залихватски!.. В кино так отвечать надо, а в жизни…
– Все, хватит, – громко приказал себе Андрей Ильич.
Свет заливал просторное помещение со всех сторон. Здесь было пыльно, холодно и очень светло. Известно, что старый директор на чердаке писал свои картины, а для такого занятия нужно много света. Еще он любовался звездным небом в телескоп. Боголюбов оглянулся вокруг – никакого телескопа не было, – подошел к окну и посмотрел вниз. Внизу увидел собственный сад и свою собственную собаку, навострившую уши в сторону ворот. Яблони, под яблонями дорожку и прошлогоднюю траву, чуть взявшуюся зеленеть. Андрей Ильич подергал шпингалет. Окна были заделаны намертво, не откроешь. Он еще подергал, стал коленом на узкий подоконничек и посмотрел вверх. Странное дело!.. Внизу рамы хлипкие, трухлявые, должно быть, не менявшиеся с 1924-го, года основания музея! В тот вечер, когда к нему забрался неизвестный, решетка была выставлена, видимо, сделать это было легко. А здесь зачем такие… меры безопасности? Логичней ожидать набега лихих людей именно внизу, на земле, а не нападения с воздуха!..
Боголюбов по периметру обошел чердак, сел на подоконничек, скрестил ноги и посмотрел так и эдак.
– Скажите, девушки, подружке вашей, – пропел он задумчиво, – что я ночей не сплю, о ней мечтая…
…Ночью приснилось ему что-то хорошее, и это очень важно было запомнить не просто так, а для всей дальнейшей жизни, но он не запомнил…
Здесь должны остаться следы пребывания художника – любые, какие-нибудь, а их нет! Ни единого. Ни пятен краски, ни обрывков холста или александрийской бумаги, ни банок с засохшей мастикой и скипидаром, ни промасленных тряпок. Здесь даже не пахнет ничем, что навело бы на мысль о мастерской. Выходит, и в этом Саша Иванушкин тоже наврал? Зачем?.. Или после смерти старого директора здесь тщательно все убрали, так тщательно, что ничего не осталось? Кто мог здесь убирать – старательно, не пропуская ни сантиметра, оттирать пятна, выносить мольберт, кисти, ящики и тюбики с краской?
