– Пол, – мягко напомнила Уна. – Зеленый свет. Можно ехать.
– Извини. Я глаз не могу оторвать от тебя. А когда я за рулем, мне нужно смотреть на дорогу.
Когда в тот вечер они вернулись домой и спустились в его комнату – они теперь каждую ночь спали там вместе, – Уна спросила про его жену:
– Как ее зовут?
– Элисон, – ответил Алан. Он должен был так ответить, потому что был Полом Браунингом.
– Красивое имя. Ты не говорил, есть ли у вас дети.
Он подумал о покойной Люси, о которой они в разговорах друг с другом ни разу не упомянули. Сколько детей у Пола Браунинга? В этом случае, наверное, следует сказать правду.
– У меня двое детей, мальчик и девочка. Они уже более или менее взрослые. Я женился очень молодым. – И добавил, не для того, чтобы сменить тему, но потому, что внезапно осознал важную истину, прежде до него не доходившую: – Я был очень плохим отцом. – Конечно же, он был плохим отцом и плохим мужем, чьи силы уходили не на то, чтобы дарить любовь, а на то, чтобы погрязать в жалости к самому себе. – Они не будут скучать обо мне.
Уна смотрела на него с задумчивостью, к которой примешивалась немалая толика беспокойства.
– Ты говорил, что хотел бы жить со мной.
– Я и вправду этого хочу! Больше всего на свете. Я теперь не могу представить жизни без тебя.
Она кивнула.
– Ты не можешь представить – но ведь ты так жил. Ты расскажешь Элисон обо мне?
Алан ответил небрежно, потому что имя «Элисон» для него означало лишь незнакомую светловолосую женщину из Криклвуда:
– Не думаю, что расскажу. Какое это имеет значение?
– Думаю, имеет, если ты настроен серьезно.
Он обнял ее и сказал, что его любовь к ней – самая серьезная вещь, которая когда-либо с ним случалась. Элисон для него ничего не значит вот уже много лет. Конечно, он будет оказывать ей поддержку и делать все, чего требуют приличия, но вот видеть ее и говорить с ней – нет. Он громоздил ложь на ложь, но Уна верила ему и улыбалась, и они были счастливы.
Или же он был бы счастлив, наслаждался бы безоблачным счастьем, если бы не Джойс. Тот человек, которого он видел в «Розе Килларни», несомненно, был не тем парнем, который просил его разменять фунт на двадцать пятипенсовых монет, и, следовательно, не был одним из тех, кто ограбил банк и похитил Джойс. Правда, и у того, и у другого указательный палец правой руки был искалечен, но эти травмы были разными, это были разные люди. Однако вид этого человека, или, точнее, вид этого пальца, столь схожего с тем, другим, врезавшимся в память, всколыхнул в Алане былую тревогу о Джойс и былое ощущение стыда. Горечь неразделенной любви прежде сдерживала этот стыд, счастье любви торжествующей на время преградила этим чувствам вход в сознание, но теперь и тревога, и стыд вернулись, и днем висели на плечах тяжким грузом, а ночью не давали уснуть.
– Твою дочь зовут Джойс? – спросила его Уна.
– Нет. С чего ты взяла?
– Ты постоянно твердишь это имя по ночам. Говоришь: «Джойс, все в порядке, я здесь».
– Когда-то я знал девушку по имени Джойс.
– Ты говоришь с нею, словно с испуганным ребенком, – промолвила Уна.
Алан думал, что ему следовало сделать в «Розе Килларни» что-нибудь, чтобы заставить того парня заговорить. Это было бы совсем легко. Например, можно было спросить у него, где останавливается автобус или как дойти до ближайшей станции подземки. Парень ответил бы с обычным северолондонским выговором, и тогда Алан точно знал бы, что это не тот человек, и мучительные чувства теперь не преследовали бы его. Теперь он понимал, почему ему так не по себе. Вид этого пальца вызвал в нем страх, неверие, необходимость противостоять им, притворяясь перед самим собой, будто сходство было ложным, – но также и принес ему надежду. Надежду на то, что Алан каким-то образом сможет найти способ оправдаться, искупить для себя тот проступок, который он совершил, бросив Джойс на произвол судьбы.
Утром в пятницу Алан запер дверь, достал из ящика деньги и пересчитал их. Он с трудом смог поверить, что умудрился потратить за такое короткое время почти две сотни фунтов. Это открытие его не особо испугало, однако принесло понимание того, насколько малой суммой на самом деле были три тысячи фунтов. С тех пор как Алан встретил Уну, он не мог больше довольствоваться расплывчатыми видениями одного насыщенного часа славы, завершающегося смертью или позором. Он знал ее всего неделю и хотел провести с ней всю жизнь. Он должен получить работу – такую, где не требуются удостоверения личности, подтверждение квалификации или карточка национального страхования. С оптимизмом, без малейшего сомнения или отчаяния Алан думал о том, чтобы забрать Уну из Лондона куда-нибудь, где он сможет работать садовником, маляром или даже мойщиком окон.
Дверная ручка повернулась.
– Пол?
Он сунул деньги обратно в ящик и открыл дверь, чтобы впустить Уну.
– Ты запирался.
Ее глаза смотрели на него с озадаченным недоверием, и этот взгляд, полный страха и сомнения, внезапно напомнил Алану о других женщинах, которых он подвел, чьих ожиданий он не оправдал, – о Пэм и Джойс. Пытаясь придумать объяснение тому, что он запер дверь, Алан понимал, что было еще что-то, не поддающееся объяснению. Но Уна ничего не спросила, а только сказала:
– Я получила письмо от Эмброуза. Он возвращается домой через неделю, в субботу.
Алан кивнул. Он был даже до некоторой степени доволен. Отчего-то он ощущал надежду, что им с Эмброузом Энгстрандом удастся поладить, хотя и не знал, как и в чем. Быть может, он просто считал, что философ не откажется сделать что-то, чтобы обеспечить Уне счастье.
– Я не хочу быть здесь, когда он вернется, – продолжила Уна.
– Но почему?
– Не знаю. Я боюсь… я боюсь, что он испортит это. – Она взмахнула рукой, очертив комнату, себя и его. – Ты его не знаешь. Ты не знаешь, как он умеет прощупывать, задавать вопросы, докапываться до всего, что прекрасно и… хрупко, и превращать все это в скучную обыденность. Он делает это потому, что считает, что так будет лучше, но я так не думаю – по крайней мере, не всегда.
– В моих чувствах к тебе нет ничего хрупкого.
– Что в этом ящике, Пол? Что ты делал, когда запирался от меня?
– Ничего, – соврал он. – Это просто привычка.
Она не приняла это объяснение.
– Мне кажется… я думаю, что там лежит что-то, напоминающее о твоей жене, об Элисон. Письма, фотографии, я не знаю. – Она смотрела на него со страхом. Не с тем страхом, что основан на воображении и легко перевешивается надеждой, но с чем-то, похожим скорее на спокойное отчаяние. – Ты вернешься к Элисон.
– Я никогда этого не сделаю. Почему ты так говоришь?
– Потому что ты не видишься с нею. И даже не пытаешься с нею связаться.
