Маша нахмурилась:
– Кто такая эта Аньес?
Шарнирова глянула на Машу и пояснила с неожиданной гордостью:
– Она у меня миллионерша, Аньеска-то. Сто три годочка в ноябре стукнуло. Вредная старуха, да и в маразме легком, чего греха таить. Одна я к ней подход нашла. Знаете какой? – Маша отрицательно покачала головой, а Шарнирова продолжила: – Ела самое дешевое в холодильнике. Не то что Ольга с Беатой – это другие девушки. Они всё пытались попробовать, а у нее в холодильнике и лобстеры водятся, и фуагра домашнего приготовления – все кухарка старается. А я говорю: сварю себе макароны, мадам, вы не беспокойтесь! Потом предложила ей подшить одно покрывало – и подшила маминым стежком. Аньеска чуть не прослезилась – мол, моя мать тоже так шила. Так теперь она в меня чего только не пихает, а Беатку уволила.
– Елена, я пришла к вам по поводу вашего покойного мужа… – попыталась прервать поток речи Маша, но Шарнирова, казалось, не слышала, и Маша поняла, что та не хочет, а скорее, не может еще говорить про погибшего супруга.
– А у Аньески племяшок есть – тот еще хмырь! – перебила она Машу. – Нигде не работает, типа музыкант. Кучу теткиных денег на выпуск своих дисков потратил, еще в семидесятых. Только, видно, популярностью не пользовался. Ну, Аньеска ему положила годовое содержание, но этому все мало – самому уже шестьдесят, лет сорок ждет, поди, как тетка помрет. – Она хихикнула, и Маше вдруг стало ее ужасно жалко. – А в результате сам первый окочурится!
Она внезапно замолчала, и в комнате стало очень тихо.
– Сначала Маришка, сестра моя непутевая, – наконец сказала Шарнирова совсем другим голосом. – Пожарные сказали, задохнулась. Горела уже мертвая. Я тоже должна была в тот вечер дома быть. Но меня Аньеска вызвала – как раз Беату уволила, с ней сидеть было некому. Пообещала двойной гонорар. А я что? Мне же теперь ждать было некого. Аркаша ушел от меня, вы же знаете…
Маша покачала головой. Она не знала ни про Аркадия, ни про смерть сестры, иначе не осмелилась бы прийти задавать вопросы.
– Ушел, – кивнула буднично Шарнирова. – Ну да это ясно было с самого начала, что уйдет. Слишком хорош был для меня – интеллигент, вроде вас, – кивнула она на Машу беззлобно, протянула: – Из Петербу-у-урга. Но я думала: чего не бывает? У нас, русских-то, которые за границу уехали, все мешается, кто только с кем не сходится. Так старалась, чтобы ему хорошо было… Но не удержала, другую нашел.
– Почему вы так думаете? – не выдержала Маша горестного выражения ее лица.
Шарнирова безрадостно усмехнулась:
– Да уж как-нибудь. Тоже не дура. Ушел бы мужик из тепла да от еды вкусной один жить, если б не влюбился в кого?
А Маша вдруг сказала:
– И вовсе нет!
Шарнирова посмотрела на нее удивленно, а Маша, смущаясь, заговорила быстро-быстро, будто шаманила над ее горем:
– Ему просто нужно было остаться одному, чтобы подумать, понимаете? Он был очень увлечен одной загадкой. Исторической загадкой. Но надеялся, что это сможет ему принести денег, много денег! – Глаза у Шарнировой становились все больше от удивления, но Машу было уже не остановить. – Он так хотел отплатить вам за все хорошее, что вы для него сделали! Ему стыдно было продолжать пользоваться вашей добротой!
– Он так сказал? – тихо спросила Шарнирова.
Маша энергично кивнула:
– Да. Поэтому и пришел просить меня о помощи…
Шарнирова вдруг жалко усмехнулась и отвернулась к стене. Маша замолчала, не зная, что еще сказать, как утешить. И, чтобы не видеть трясущиеся под копеечной хлопковой кофточкой плечи, стала смотреть в окно на постепенно растворяющийся в сумерках сад – в серебряном мерцании уже угасшего, но еще не исчезнувшего окончательно в ночной темени дня даже первоцветы обрели какую-то благородную приглушенность цвета. Пели, перекликаясь, невидимые птицы.
– Спасибо, – услышала она за своей спиной и обернулась с неловкой улыбкой. – А то я уж себе напридумывала всякого. Он же не объяснил ничего. Ушел – и поминай как звали. А про сокровища его я мало что знаю – знаю только, что он деньги у одной моей подруги просил: она на квартиру копила. Я ее уговорила, обещала – сама отдам, если у него не получится. Но он вернул все до копеечки, сказал, что не понадобились.
– Так он… – нерешительно продолжила Маша, – ничего не говорил вам про изразцы?
Шарнирова покачала головой:
– Нет. Но тот человек, он, наверное, тоже ими интересовался…
– Какой человек? – вздрогнула Маша. Шарнирова пожала плечами:
– Да тот, который к Маришке клеился. То есть это она думала, что клеится. На самом деле он про Аркашино дело выведывал. А ее обещал в ресторан сводить – так она как с цепи сорвалась. Болтала без умолку: ты, Леська, не представляешь – он такой, такой! Говорила: я именно такого искала, все заграницы объездила, а он, оказывается – вон оно как, – нашим оказался! Не мальчишка, не старик какой. Спокойный, уверенный в себе, умный и – богатый. Это для нее важнее всего было.
– А как он выглядел? – напряглась Маша.
– Да не знаю, Маришка больше его костюм дорогой описывала, все успокоиться не могла. Господи! Дура-то какая!
Шарнирова опять отвернулась и всхлипнула. Маша поняла, что пора уходить, и встала со стула.
– Спасибо, что согласились со мной встретиться.
Та, не оборачиваясь, махнула рукой:
– Вам спасибо! Так я мучилась, а вы вот рассказали, как на самом деле все было-то, и полегче стало.
Она шмыгнула носом и тяжело встала, чтобы проводить Машу. А открывая дверь, вдруг сказала:
– А про Тритемия вы слыхали?
– Про Тритемия? – нахмурилась Маша. – Нет.
Шарнирова кивнула:
– А я было подумала, что, может, как-то связано…
И на вопросительный взгляд Маши продолжила:
– Это мне из полиции звонили. Сказали, на руке Аркашиной было написано. Вот тут. – Она показала на запястье. – Шариковой ручкой – была у него такая, еще со школы, привычка – чтобы не забыть.
– Что конкретно было написано? – пытаясь говорить спокойно, спросила Маша.
Но Шарнирова услышала напряжение в ее голосе, удивленно на нее взглянула:
– Да так и написано: Тритемий.
– Кто?
– Три-те-мий.
– Вы его знаете? – спросила Маша.
Шарнирова отрицательно покачала головой.
– И все?
– И все, – пожала плечами вдова.
А Маша кивнула своим мыслям и вышла за дверь.
Андрей
Мертвый подозреваемый – неправильный подозреваемый. Машу не преследовал убийца, и не с убийцей она познакомилась в пригородном поезде, но это не значило, что убийцы не существовало. Более того, после разговора с первой женой Шарнирова Андрей уверился – все началось именно с него, Аркадия. С него и его мальчишечьей тяги к сокровищам, которую тот не перерос, как положено, зачитав до дыр Стивенсона. Надо было ехать в Питер, который втайне от Маши Андрей активно не любил – уж больно прихотливо в этом городе состыковались отвратный климат, болотистая местность и страшная блокадная история. Имелась, впрочем, еще одна причина, и Андрей, собираясь в Питер, озвучил ее только Раневской (приказав, чтобы блудный пес держал эту информацию в секрете): Петербург, еще не полностью разрушенный подкупными чинушами, внушал ему откровенное чувство собственной провинциальности. Он вспоминал единственный свой визит в Эрмитаж в зимние каникулы классе этак в шестом: «А теперь, дети, посмотрите налево – стиль гризайль, как вы, конечно, знаете, имитирует рельеф. Или, как вы видите в данном случае, барельеф». Маленький Андрей крутил почти наголо бритой головой – любила его мама, такую, почти солдатскую прическу на сыне, – и ему казалось, что толстая экскурсоводша с очками на цепочке, вольготно разместившимися где-то в районе живота, просто над ним стебется. Он не знал, что такое гризайль, и чем рельеф отличается от барельефа, тоже не знал. Не знал до сих пор. И не хотел, чтобы Маша видела его комплексы. А также заметила его, Андрееву, общую серость на фоне шедевров от Растрелли и Монферрана. Потому и не навестил ее у бабки. Кроме того, он был почему-то уверен в том, что Машина бабка, лишь взглянув на него, подымет удивленно свой лорнет (а представлял он ее именно с лорнетом и с высокой взбитой белопенной кичкой) и скажет что-нибудь вроде: «Внученька, как ты, конечно, видишь, этот юноша тебе не пара». И ангелочки в стилистике гризайль, украшающие – как без них? – ее изысканное жилище, уверенно кивнут, порхая: «Ой, не пара!»
