Раиса была права, но Татьяна хотела лишь одного — оказаться подальше от места, где она наткнулась на Плотникова. Ее до сих пор трясло при мысли, что было бы, узнай он ее. Что делать дальше, она не знала и планов на будущее не строила. Забиться в норку, пересидеть… Казалось бы, ей ничего больше не угрожает, нужно переступить через ту историю и забыть, а она продолжает трястись. Может, она сошла с ума и у нее мания преследования? Как ее… паранойя, и она классическая жертва из читанной когда-то статьи по виктимологии? Подошла к тому парню на скамейке… Полетела, как бабочка на свет. Она никогда не забудет его удивленного лица! И все ему выложила: и про убийство Зойки, и про Плотникова, сообщила свой адрес и номер телефона… и даже не спросила, как его зовут, не говоря уже о корочках. С радостью и облегчением выбрасывала из себя свои страхи, смотрела на него как на спасителя, с готовностью, поспешно, заикаясь, отвечала на вопросы. Он спрашивал, она, сжав кулаки, отвечала, глядя ему в глаза. Он смотрел недоверчиво, переспросил про мыслеформу, надолго замолчал, рассматривая ее. Видимо, прикидывал — сдать ее в психушку прямо сейчас или отпустить и не связываться. И теперь она ждет вести от него — какой, сама не знает. После которой ее отпустит, и она будет ходить по улицам, не оглядываясь и не прячась за углы. Да что там ходить! Выходить из квартиры! Каждую ночь, лежа без сна, она, затаившись, прислушивается. Она видит себя в виде большого вытянутого уха, одного-единственного. Ей кажется, что кто-то осторожно поднимается по лестнице, пытается открыть входную дверь, скребется отмычкой, крадется по комнате. Она повторяет себе: дура, успокойся! Плотникова больше нет, бояться некого. Никто не ходит на лестнице, никто не крадется по коридору, никто не пытается открыть дверь. Не-ко-му!
Но ей все равно страшно. Она встает утром, обессиленная, сонная, и бредет в ванную. Долго, не узнавая, рассматривает себя в зеркале. Запускает пальцы в волосы, дергает, вскрикивает от боли. Повторяет, уставясь в зеркало:
— Я нормальная! Нормальная! Нормальная! Господи, помоги!
Она скучает по Марине, по безмятежной атмосфере Городища, даже по Серому, который увязывался за ней, куда бы она ни шла, будто оберегал. По пышной зелени, земляничным полянам, по обильным снежным зимам. И все время представляет себе золотую с голубым камешком подвеску на дне колодца — как ее затягивают травы. От нее к Татьяне протянулась невидимая ниточка, кто-то прикасается к ней и легонько подергивает, и сердце сбивается с ритма и болит…
Казалось бы — брось все и беги туда! Тебя приняли там один раз, примут снова, но что-то мешает Татьяне двигаться, решиться, собрать вещи, какое-то чувство, что не все еще закончилось, не все свершилось, что-то продолжается и нужно подождать. Подождать, пока… что? Неизвестно. Ничего. Дождаться. У нее не осталось никаких сил, и что делать дальше, она не знала…
Татьяна проснулась среди ночи от кошмара — громадная мутная волна билась в окно — она смотрела завороженно, как поднимается вода: вот треснуло и со звоном осыпалось стекло, и в тот же миг тяжелый пенный поток хлынул в комнату. Татьяна закричала и проснулась. И тут же услышала звонок в дверь. Она замерла, тяжело дыша, влажная от испарины, надеясь, что ей послышалось. Звонок повторился. Ну вот и все, сказала она себе обреченно и пошла открывать…
* * *
…У дома Ильинской под ноги Шибаеву бросился с громким лаем щенок… как его? Макс! Он лаял, переходя на истеричный вой, припадая на передние лапы.
— Что, Макс? — спросил Шибаев, потрепав его за уши, и позвал: — Жанна!
Щенок метнулся к скамейке у кустов жасмина.
— Быстрее! — рявкнул Коля-Буль.
Ильинская лежала у скамейки в неловкой позе — боком, подмяв под себя правую руку, на светлой куртке у левой лопатки расплывалось черное пятно, длинные волосы разметались по земле. Макс залаял, потом завыл, подняв морду к небу. Капитан дотронулся до шеи Ильинской и выхватил из кармана мобильник. Бросив: «Побудь тут, Сашок!» — он побежал в глубь двора, а Шибаев уселся рядом с Жанной, ругая себя последними словами, причем «обидчивый идиот» были самыми мягкими. Не нужно было отпускать ее, он должен был настоять, убедить, заставить. Он ведь знал, что добром это не кончится, что убийца не остановится, но не ожидал, что все произойдет так быстро. Шибаев, по сути, подставил ее — этот гад вышел на Жанну через него! Он держал ее за руку, подыхая от чувства жалости и вины, а Макс, скуля, облизывал ей лицо. Он сунулся к Шибаеву, облизал и его, и тот даже не возмутился.
Дальнейшее слилось в один бесконечный поток событий: приезд пронзительно вопящей «Скорой», приезд следственно-оперативной группы с собакой, при виде которой Макс забился под ноги Шибаеву. Из дома высыпали люди, встревоженные звуком сирены, оперативники расспрашивали, кто что видел или слышал.
Ильинскую ударили ножом в спину, когда она сидела на скамейке. Она качнулась вперед и упала на землю. Макс, спущенный с поводка, видимо, бегал в дальнем конце двора. Она еще дышала, но… «Сами понимаете, — сказал молодой врач, разводя руками. — Сделаем все, что в наших силах».
Разыскная собака — массивная, на коротких сильных лапах немецкая овчарка, рванулась через двор на улицу, хотя кого она преследовала — одному богу известно: убийца не оставил никаких следов — ни трамвайных билетов, ни носовых платков, ни перчаток. Возможно, овчарка преследовала кота.
Предварительный, по горячим следам опрос жителей дома также ничего не дал. Кто-то вспомнил, что Ильинская каждый день гуляла с собакой примерно в одно и то же время — около полуночи, но сегодня ее никто не видел, никто не выглядывал в окно, никто не заметил чужих. То есть чужие ходили, конечно, двор-то проходной! Ну, да кто ж обращает на них внимание. Никого злодейской внешности замечено не было, кто-то вспомнил, что несколько дней назад Ильинская вернулась домой в сопровождении молодого мужчины, похожего на… Тут опрашиваемый замялся, взглянув на Шибаева.
Жанну увезли, Александр стоял столбом, Астахов тронул его за локоть…
Около двух Шибаев добрался до второй городской больницы, куда привезли Жанну, пообещав капитану Астахову не уезжать из города и утром отзвониться. Макса он пристроил к сердобольной соседке Ильинской с клятвой забрать его с утра пораньше. Ночной регистратор — заспанная девушка в белом халате — сообщила ему, что Ильинскую оперируют и пока ничего не известно. Можно подождать.
Шибаев сел на стул рядом с пожилой заплаканной женщиной и мужчиной в белой выпедрежной куртке, в котором с изумлением узнал экс-мужа Ильинской Валерия. Тот тоже узнал его, и они обменялись неприязненными взглядами. Под правым глазом у Валерия расплывался сочный синяк. Шибаеву хотелось спросить, какого черта он здесь делает, но он, разумеется, сдержался. Пожилая женщина — мать Ильинской, как он догадался, — и вовсе не обратила на него внимания. Она сидела застывшая, бледная в синеву, и Валерий держал ее за руку. Семейная идиллия, подумал угрюмо Шибаев. Он чувствовал себя отвратительно — ощущение вины, страха за Жанну, собственной неправоты — обиделся, как барышня, позволил ей уйти, не нашел нужных слов — стучало в висках. А кроме того, он был здесь лишним. Все это превратилось в гремучую смесь и рвалось наружу. Если бы муж Ильинской зацепил его взглядом или словом, он с удовольствием ответил бы, и они бы снова подрались — Шибаеву была нужна хорошая встряска или, на худой конец, тяжелая физическая работа: разгрузить вагон или баржу, что угодно, лишь бы не сидеть неподвижно и не ждать, корчась от дурных предчувствий. Ему нужна физическая боль, которая заглушила бы чувство вины. Если Жанна умрет… думал он, недодумывая мысль до конца. Если она умрет… Он вспомнил, как они целовались, как бросились друг к другу, когда он пришел к ней на другой день… и почувствовал отчаяние. Сильная и самостоятельная Ильинская теперь казалась ему беззащитной, обиженной, недалекой девчонкой с неправильно расставленными жизненными акцентами и ложно понятым дурацким чувством благодарности к убийце. И он, Шибаев, зная обо всем, позволил случиться новому убийству… возможно. Более того, подставил Жанну — привел к ней преступника, пусть даже невольно.
