Сегодня утром впервые на его глазах убили человека. Боец, бежавший впереди, вдруг взмахнул руками, из спины брызнули кровавые клочки, и он замертво свалился на траву в десяти шагах от Малкина. Яков успел залечь. Эта пулеметная очередь могла вполне срезать и его.
Капитан Ольхов, не обращая внимания на Малкина, о чем-то шутил со снайпером Михаилом Маневичем, который постоянно находился в командирской машине. В разговор встревал ординарец Николай Антюфеев, хотя, как и Маневич, он был всего лишь сержантом и не соблюдал никакой субординации. Впрочем, ординарец относился к Малкину вполне доброжелательно и даже слегка опекал его.
Колонна по-прежнему шла по гравийному проселку. Где-то вдалеке громыхали приглушенные орудийные раскаты, раза два высоко в небе проплыли, натужно гудя, наши бомбардировщики.
— «ТУ-2», мощные штуки, — сразу определил Антюфеев. — По четыре тонны бомб несут, и скорость хорошая.
Тяжелые машины охраняли истребители. Юркие скоростные «Яки» порой спускались довольно низко, им махали касками и шапками.
— На Берлин идут, — заявил ординарец. — Говорят, от него одни развалины остались.
В остальном война не слишком напоминала о себе. Будь Малкин поопытнее, он бы определил, что местность вокруг них называется на языке военных «слоеный пирог». По этой дороге отступали немецкие войска, уходили на запад беженцы, прошли наши передовые танковые части.
Но оборонительные бои, которые упорно вели немцы, шли в основном вокруг крупных городов, железнодорожных станций, автомагистралей. Именно там наши танки взламывали узлы обороны.
Здесь же, на забытом Богом проселке, остались лишь следы отступления и торопливого исхода немецких беженцев. Их гнала и пропаганда Геббельса о зверствах большевистских орд, и вполне объяснимый страх за собственную жизнь. К концу войны граждане Германии вдруг прозрели.
Узнали о существовании концентрационных лагерей, где массово уничтожались тысячи (в миллионы верить не желали) евреев, русских, поляков. Вертелись на языке слова «Освенцим», «Дахау», а эсэсовцы, эти рослые красивые парни, элита армии, по слухам специализировались на карательных акциях и расстрелах.
По обочинам дороги валялись сломанные повозки, брошенные автомашины, домашняя утварь. Кое-где виднелись воронки от бомб и снарядов. Невольно провожали глазами могильные бугорки. Некоторые с крестами, другие со звездами, а большинство просто оплывшие от дождей еле заметные холмики.
Видели следы боя. Несколько обугленных «тридцатьчетверок», сгоревший «студебеккер» и братскую могилу. Немецкие траншеи были перепаханы снарядами и гусеницами танков. В капонирах разглядели искореженные пушки, тела убитых немецких артиллеристов.
Немного подальше, на обочине, застыли сгоревшие грузовики, несколько тяжелых гусеничных тягачей «фамо». Здесь трупов было больше. Часть сбросили в кювет, некоторые были сплющены колесами.
Когда медленно проезжали мимо (дорога была сплошь изрыта воронками), в нос ударил острый трупный запах. Лейтенант Малкин удивился, почему так сильно пахнет. Погода держится холодная, снег лишь недавно растаял.
— Нормальный запах, — втянул воздух широким носом белорус Миша Маневич, у которого в оккупации погибла почти вся родня. — Даже приятный. А воняют они так, товарищ лейтенант, потому, что жрут много. Всю Европу обожрали, а сейчас лопаются.
И сплюнул, целясь в разутый труп немецкого артиллериста. А Малкин спросил у Ольхова:
— Здесь ведь наши танки уже путь проложили. С кем после них воевать?
Прозвучало с долей гордости. Наши танки они такие, всё сметают на пути, и штурмовой группе вроде делать нечего.
— Прошли наши танки, — согласился капитан. — Но наступление идет широким фронтом. У них свой маршрут, и переправлялись они в другом месте. А мы, Яша, свой мост с боем брали, сорок человек потеряли. У нас своя задача.
Политработник понимающе кивнул. Ольхов, с его авторитетом, опытом и орденами, разговаривал с лейтенантом как с равным, по-дружески. Это Малкину понравилось, и он решил, что капитан Ольхов — мужик неплохой, не кичится заслугами и своим положением.
Между тем дорога раздваивалась. Куда ехать дальше, было непонятно.
В километре виднелся фольварк, каменный дом, хозяйственные постройки, яблоневый сад. Колонна остановилась. Стволы пушек настороженно смотрели на постройки, деревья. Хорошее место для засады.
Разведчики — мотоциклисты, успевшие объехать фольварк вокруг, махали руками.
— Пусто. Двое каких-то гражданских и больше никого.
Это были смотрители оставленной хозяевами фермы. Немец лет пятидесяти, с искалеченной беспалой рукой и его жена. Оба в аккуратной рабочей одежде. У женщины светло-русые волосы спрятаны под платок, она моложе мужа и держится рядом с ним, не отходя ни на шаг.
Старшина Тимофей Калинчук доложил Ольхову, что в стойлах находятся коровы, обнаружен свинарник, а в погребах запасы копченого сала, консервированных овощей и много другого продовольствия.
— Я присмотрел боровка пудов на семь. Надо бы горячего сварить. Разрешите, товарищ капитан.
— Вам нужна расписка? — спросил Ольхов у смотрителя. — Мы возьмем часть продуктов и свинью, чтобы сварить горячее для солдат. Позже, в комендатуре, с вами расплатятся по установленной цене.
Яков Малкин перевел, а смотритель впервые за четверть часа общения заговорил на русском языке. С сильным акцентом, но довольно понятно.
— Берите, что найдете нужным, господин капитан. А расписку оставьте, я здесь не хозяин. Мне придется отчитываться.
В слове «отчитываться» прозвучало, что приход русских — явление временное, а хозяин рано или поздно обязательно вернется.
— Пальцы на войне потеряли?
— Так точно, господин капитан. Командир автомобильного взвода. Последнее звание — обер-фельдфебель.
— Успели побывать на Восточном фронте?
— Да. Я получил ранение летом сорок второго года под Ростовом.
Василий внимательно оглядел немца. Широкий в плечах, сухощавый. На правой руке от четырех пальцев остались лишь обрубки, но с хозяйством он справляется, видимо, неплохо. И держится вполне уверенно. В свое время был наверняка решительным командиром.
— Вы, кажется, хвалитесь, что участвовали во временной оккупации Ростова?
— Я ничего не оккупировал, а просто водил грузовик и командовал пятью другими машинами.
При этих словах жена крепко стиснула локоть мужа и заискивающе улыбнулась Ольхову.
— Пауль был всего лишь шофером. Под Москвой отморозил ноги, а в сорок втором получил тяжелое ранение, началась гангрена. Он три месяца пролежал в госпитале.
— Фри месяца — какое горе! Под Ростовом расстреляли двенадцать тысяч евреев, а в концлагерях погибли сорок тысяч советских военнопленных.
