Куизль-старший запыхтел трубкой и стал провожать глазами клубы дыма. Барбара повела малышей к пруду, а сын уселся на булыжник рядом с отцом и уставился на водную рябь. Через некоторое время палач молча протянул ему трубку. Георг невольно ухмыльнулся. Он знал, что отец никогда не станет его благодарить. Но данный жест значил больше тысячи слов: старик впервые допустил сына к своей трубке. Закрыв глаза, парень втянул ароматный дым и выдохнул подобно маленькому дракону.
— Как там мама? — спросил наконец Якоб.
Георг пожал плечами.
— Много спит. С нею сейчас Штехлин сидит. Она приготовила ей отвар из липового цвета и ивовой коры.
— Ивовая кора хороша. Она сбивает жар.
Снова затянулось молчание, пока Георг наконец не прокашлялся.
— Ты вот сказал, что в мои годы уже на войне был… — начал он неуверенно. — Что ты имел в виду? Ты мне особо не рассказывал о тех временах.
— Потому что и рассказывать не о чем, кроме как о резне и убийствах. — Палач сплюнул на лужайку коричневой от табака слюной. — А тот, кто возвращается, только и надеется, чтобы война не преследовала его во сне. Так с какой стати мне о ней рассказывать?
— И все же ты тогда познакомился с мамой, — заметил Георг. — И посмотрел мир. — Он с пренебрежением кивнул через плечо. — Не то что маленький, вонючий Шонгау.
— Поверь мне, мир всюду воняет одинаково. Он пахнет смертью, болезнями и конским навозом. И неважно, где ты находишься, в Париже или Шонгау. — Палач пристально посмотрел на сына. — Мы можем только позаботиться о том, чтобы воняло поменьше. Не поднимай носа от книг, парень. В них запах всегда лучше.
Георг вздохнул.
— Ты сам ведь знаешь, что чтение дается мне плохо. Другое дело Барбара, она Парэ и Парацельса читает так, будто сама же их и написала. А я даже «Отче наш» без запинки прочесть не могу.
— Вздор! — прошипел старший Куизль. — Ты просто слишком ленив. Палач, который не умеет читать, годится разве что в живодеры! На что ты жить собираешься? Мы, палачи, не только убиваем, но и лечим. Этим мы зарабатываем бо́льшую часть денег. А как ты хочешь лечить кого-то, если не можешь читать книг?
— Мне кажется, убивать я буду лучше, чем лечить, отец.
Затрещина с такой силой пришлась в лицо Георга, что у него треснула губа и на кожаный жилет брызнула кровь. Он в смущении потер лицо, трубка валялась перед ним в траве.
— Как ты можешь нести такой бред? — прорычал отец, побледнев от злости. — Всю жизнь хочешь ломать кости и рубить головы? Хочешь остаться неприкасаемым, перед которым люди разбегаются и к которому только ночью осмеливаются приходить, чтобы купить кусок висельной веревки или бутылочку крови? — Куизль-старший поднял с земли трубку и вытряхнул из нее пепел. — Этого ты хочешь? Убирать дерьмо за другими и делать за них грязную работу? Я думал, что выучил тебя чему-то…
— Но… но что нам остается-то? — проговорил Георг. — Нам же нельзя обучаться другой профессии. Палач останется палачом, так всегда было. Или ты знал кого-то, кто сумел это изменить?
Глаза Якоба вдруг опустели, взгляд его, казалось, устремился далеко в прошлое.
— Быть может… — пробормотал он. — Да, быть может, есть один такой.
Тела болтаются среди ветвей раскидистого дуба… Молодой полковой палач обходит ряды мародеров, одному за другим навязывает петлю вокруг шеи и вздергивает плачущих юнцов к верхушке… Один только Якоб видит слезы на щеках палача, дрожь, сотрясающую крепкое неотесанное тело, невысказанные вслух проклятия… Якоб слишком хорошо знает страхи этого человека. Они мучают и его самого… Ночью друг его лежит рядом с ним, смотрит в беззвездное небо и произносит клятву, которую сам Якоб произнес много лет назад… Утром его друг исчез, только оружие лежит возле костра. Капитан ругается, точно дьявол, и посылает отряд вслед за дезертиром. Якоб тоже среди них. Когда они возвращаются ближе к полудню и мотают головами, он молча возносит небесам благодарность, точит свой меч и пытается забыть…
— Да, черт возьми, — пробормотал Куизль спустя вечность. — Я как-то знал одного, кто попытался. Черт его знает, чем он теперь занимается, но он хотя бы попытался. Это я, скотина тупая, вернулся с войны и продолжаю вешать людей.
Палач тихо засмеялся и стал тянуть трубку, пока крошечный уголек в ней снова не раскалился докрасна.
— Ну и черт с ним! — продолжил он наконец.
Затем показал мундштуком на внуков, которые с радостным визгом плескались вместе с Барбарой в пруду. К голосу его вернулась теперь прежняя твердость и уверенность.
— Не будь меня здесь, то и вас не было бы, и этих засранцев, верно ведь? За одно только это я с радостью срублю еще голову-другую.
4
Понедельник 14 июня 1666 года от Рождества Христова, раннее утро, в Эрлинге
С первыми лучами солнца Симон тяжело поднялся с колючей соломенной постели в доме живодера.
До поздней ночи он составлял отчет для настоятеля и в нем упомянул также возможные орудия убийства, которые обнаружил прошлым вечером у пруда. На длинном сачке, прислоненном на мосту, остались крошечные капельки крови — вероятно, с затылка убитого послушника. Только вот подозреваемого, как и его мотив, Симон назвать не мог.
Лекарь с удовольствием поспал бы еще немного, но Михаэль Грец встал и зашумел еще до восхода солнца, накрыл гостям завтрак и отправился к кому-то из местных крестьян. После всего этого о сне не могло быть и речи, к тому же Симону не давали покоя события вчерашнего дня. Поэтому он сел за скрипучий стол и начал бездумно есть свою порцию еще горячей овсяной каши.
— Потише чавкать можешь? Ты и мертвого разбудишь. — Магдалена потерла заспанные глаза и злобно уставилась на Симона.
— Ну, по крайней мере, ты, похоже, идешь на поправку, если уж снова можешь ругаться… — Симон с усмешкой показал на вторую миску каши: — Может, позавтракаешь?
Магдалена кивнула, затем встала и принялась за кашу. Казалось, она действительно начала выздоравливать и ела с большим аппетитом, чем напомнила Симону голодного волка.
— Я нынче же отнесу доклад настоятелю, — сказал лекарь и вытер рот. — Но прежде хочу заглянуть к этому часовщику Виргилиусу. Мне показалось, что он знает о брате Йоханнесе больше, нежели хотел рассказать вчера. Он сам намекнул.
— Так ты считаешь, что Йоханнес собственного подручного убил? — спросила Магдалена и зачерпнула новую ложку. — Этот безобразный монах и на такое, наверное, способен. Во всяком случае, руки у него нечисты, я это чувствую.
— А вообще-то нас это даже и не касается. И чего я перед настоятелем язык распустил! — Симон вздохнул. — Впрочем, один раз перед ним отчитаться или два, роли не сыграет. К тому же мне захотелось показать тебе этот странный автомат. — Он встал из-за стола. — Ну так что? Пойдешь со мной?
