Неужели это было только вчера?
Гамаш кивнул. Они тоже прятали яйца для Флоранс, а потом сами же и искали. Надо надеяться, на следующий год такая задача будет ей по силам.
– Мадлен была убита? – спросила Клара.
– Мы считаем, что да, – ответил Гамаш. Дав ей время осознать его слова, он спросил: – Вас это удивляет?
– Да.
– Не спешите. Подумайте. Я знаю, что поначалу факт убийства всех удивляет. Но я хочу, чтобы вы хорошенько обдумали мой вопрос. Если бы Мадлен Фавро была убита, вас это удивило бы?
Клара повернулась к Гамашу. Его темно-карие глаза смотрели задумчиво, седеющие усы были аккуратно подстрижены, из-под шляпы выбивались ухоженные, слегка вьющиеся волосы. Смешливые морщинки в уголках глаз делали выражение его лица еще более впечатляющим. Она знала, что он говорит с ней по-английски из вежливости. Его английский был идеален, причем, как ни странно, Гамаш говорил с британским акцентом. При каждой очередной встрече она собиралась спросить его об этом.
– Почему вы говорите с британским акцентом?
Гамаш удивленно приподнял брови.
– Это что, ответ на мой вопрос? – с улыбкой спросил он.
– Нет, профессор. Но я давно хотела спросить вас об этом, только все время забывала.
– Я учился в Кембридже. В колледже Христа. Изучал историю.
– И оттачивали английский.
– Я там научился английскому.
Пришел черед Кларе удивляться:
– До приезда в Кембридж вы не говорили по-английски?
– Я знал две фразы.
– Какие же?
– «Огонь по клингонам» и «Боже мой, адмирал, это ужасно».
Клара прыснула.
– Я часто смотрел американское телевидение. В особенности два этих сериала.
– «Звездный путь» и «Путешествие на дно океана», – кивнула Клара.
– Вы и представить себе не можете, насколько эти фразы бесполезны в Кембридже. Впрочем, «Боже мой, адмирал, это ужасно» можно применить в трудную минуту.
Клара рассмеялась и представила себе молодого Гамаша в Кембридже. Кто же это отправляется за океан учиться в университете страны, языка которой не знаешь?
– Итак? – Лицо Гамаша посерьезнело.
– Мадлен была милой во всех смыслах этого слова. Она легко нравилась людям, и, думаю, ее легко было полюбить. Я вполне могу себе представить, что полюбила бы ее, если бы наше знакомство продлилось чуть дольше. Но поверить, что кому-то понадобилось ее убивать…
– Потому что она была такой? Или потому, что кто-то другой таким не был?
Хороший вопрос. Если ты признаешь, что случилось убийство, то признаешь, что есть и убийца. Среди них. Совсем рядом. Почти наверняка кто-то из людей, присутствовавших в комнате. Один из тех, кто улыбался, смеялся, один из этих знакомых людей скрывал мысли столь злобные, что они подтолкнули его к убийству.
– Сколько здесь прожила Мадлен?
– Вообще-то, она жила не в деревне, а вон там. – Клара показала на пологие холмы. – Вместе с Хейзел Смит.
– Которая тоже присутствовала при всем этом вчера с некой девицей по имени Софи Смит.
– Это ее дочь. Мадлен стала жить с ними лет пять назад. Они очень давно знают друг друга.
В этот момент Люси дернулась на поводке, Клара оглянулась и увидела Питера – он вышел из калитки и двинулся по дороге, махая им рукой. Клара посмотрела по сторонам, проверяя, не едут ли машины, и отстегнула Люси. Пожилая собака рванула по деревенскому лугу прямо к Питеру, и тот согнулся пополам. Гамаш сочувственно поморщился.
Питер распрямился и похромал к их скамейке. У него на брюках остались два грязных отпечатка собачьих лап.
– Старший инспектор. – Питер протянул руку с бóльшим достоинством, чем Гамаш мог ожидать.
Старший инспектор поднялся и тепло пожал ему руку.
– Грустные времена, – сказал Питер.
– Да. Я как раз говорил Кларе: мы считаем, что мадам Фавро, возможно, умерла насильственной смертью.
– Почему вы так решили?
– Вас ведь там не было? – спросил Гамаш, игнорируя вопрос Питера.
– Нет, у нас перед этим был званый обед, и я остался наводить порядок в доме.
– А вы пошли бы, будь у вас такая возможность?
Питер без колебаний ответил:
– Нет. Я не одобряю таких вещей.
Сказав это, он сам себе показался викторианским священником.
– Питер и меня пытался отговорить, – сказала Клара и взяла Питера за руку. – Он был прав. Не нужно нам было это делать. Если бы мы держались подальше от этого места, – Клара кивнула в сторону дома на холме, – то Мадлен была бы жива.
«Наверное, да, – подумал Гамаш. – Вот только надолго ли? Есть вещи, которых не избежать, и смерть – одна из них».
Инспектор Жан Ги Бовуар наблюдал, как последние криминалисты собирают свои вещички; наконец они освободили спальню и закрыли дверь. Отмотав желтую ленту с рулона, он перекрыл ею вход в комнату. Он проделал это несколько раз – больше, чем обычно. Что-то ему говорило: нужно как можно надежнее закупорить то, что есть в этой комнате. Жан Ги Бовуар, конечно, ни за что в этом не признался бы, но он чувствовал: здесь что-то растет, зреет. Чем дольше он здесь оставался, тем больше оно росло. Дурное предзнаменование. Нет, не предзнаменование. Что-то иное.
Пустота. Жан Ги Бовуар чувствовал себя опустошенным. И вдруг он понял, что если останется здесь еще ненадолго, то внутри у него вместо органов образуется гулкая бездна.
Сгорая от желания уйти отсюда, он посмотрел на агента Лакост – не испытывает ли она того же. На его вкус, она слишком много знала обо всем этом дурацком колдовстве. Он снова и снова запечатывал дверь, бормоча себе под нос «Аве Мария», потом отошел в сторону, чтобы посмотреть на плоды своих трудов.
Если бы Бовуар знал, как художник Христо упаковал Рейхстаг
[30]
, он, вероятно, увидел бы некоторое сходство. Дверь была целиком и полностью покрыта желтой полицейской лентой.
Перепрыгивая через две ступеньки, он пронесся по лестнице и вышел на свет божий. После пребывания в этом склепе мир казался гораздо ярче, воздух – гораздо свежее. Даже рев воды в Белла-Белле действовал успокоительно. Он был естественным.
– Хорошо, что вы еще здесь.
Бовуар повернулся и увидел, что к нему направляется агент Робер Лемье с улыбкой на молодом энергичном лице. Лемье недавно появился в их команде, но уже стал любимчиком Бовуара, который любил молодых агентов, если те уважительно относились к нему.
