Но эта маленькая женщина, во многих смыслах такая незначительная, даже не шелохнулась. Она осталась спокойной и задумчивой, несмотря на выпады Бовуара.
– Ничего страшного, инспектор.
Она направилась к двери, открыла ее и повернулась – черный силуэт на фоне золотого дня.
– Я родилась в сорочке, – сказала она Бовуару. – Думаю, что и вы тоже.
Дверь закрылась, и в церкви остались лишь двое мужчин.
– Она имела в виду вас.
– Ты, как всегда, проницателен, Жан Ги. – Гамаш улыбнулся. – Что случилось? Ты хотел убедиться, что она не проникла в мою черепную коробку?
Бовуару стало неловко. Ведь и правда все выглядело так, словно ведьма вела себя абсолютно пристойно. Напротив, именно Бовуар пытался воздействовать на мысли Гамаша. Он без слов вытащил газету из нагрудного кармана и протянул Гамашу. Старший инспектор все еще улыбался, но, когда встретил взгляд Бовуара, улыбка сошла с его лица. Он взял газету, надел свои полукруглые очки для чтения и принялся читать в тишине Святого Томаса.
Гамаш замер. Мир вокруг него стал медленно вращаться. Все напряглось. Он увидел седой волос в темной шевелюре Бовуара. У него возникло впечатление, что он может подойти к Бовуару, вырвать этот волос и вернуться на прежнее место, а Бовуар даже не заметит этого.
Арман Гамаш внезапно стал видеть то, чего не замечал прежде.
– Что это значит? – спросил Бовуар.
Гамаш посмотрел на название газеты. «Ла журне». Монреальский сливной бачок. Один из таблоидов, который обрушивался на него во время суда над Арно.
– Это старые новости, Жан Ги.
Гамаш сложил газету и положил ее на свою куртку.
– Но зачем сейчас вспоминать дело Арно? – спросил Бовуар, стараясь говорить таким же спокойным и рассудительным голосом, как и его шеф.
– Сегодня день без новостей. Писать не о чем. Газета шутит. Это une blague
[49]
. Где ты ее взял?
– Жиль Сандон дал ее мне.
– Ты его нашел? Хорошо. Расскажи, что тебе удалось узнать от него.
Гамаш взял куртку и газету, и они двинулись из церкви на свет божий и в здание прежнего вокзала, а по дороге Бовуар начал рассказывать Гамашу о своих утренних разговорах с Сандоном и Одиль. Бовуар был благодарен шефу за его реакцию, за то, что Гамаш просто отмахнулся от заметки в газете. Теперь и Бовуар мог делать вид, что эта статья ничего не значит.
Они шли в ногу, опустив голову. Сторонний наблюдатель мог бы принять их за отца и сына, которые решили прогуляться в этот прекрасный весенний день и затеяли разговор. Но что-то изменилось.
Я не почувствовала, как прицельное слово
пулей вошло в мое тело.
Разорванная плоть сомкнулась над прицельным словом, и Арман Гамаш продолжал идти, внимательно слушая инспектора Бовуара.
Хейзел Смит уехала в похоронный дом в Кауансвилле. Софи предложила было сопровождать мать, но голос ее звучал так недовольно, что Хейзел решила ехать одна. Да, несколько ее друзей предлагали поехать с ней, но Хейзел не хотела их беспокоить.
Ее словно похитили и поместили в мир приглушенных голосов и сочувствия тому, во что она так пока и не сумела поверить. Вместо встречи в редакции «Журнала вязальщиц» она разглядывала гробы. Вместо того чтобы отвезти бедняжку Эйми на химиотерапию или пить чай со Сьюзен и слушать о ее невезучих детях, она пыталась сочинить некролог.
Как описать саму себя? Дорогого друга? Дорогую спутницу? Той, кого так не хватает… Как найти слова, которые передали бы ее чувства? Те слова, прикоснувшись к которым можно почувствовать, что это те самые слова, какие и нужны? Как описать пустоту, оставшуюся после ухода Мадлен? Комок в горле, которое болит, как от ожога? Ужас, когда ты засыпаешь, зная, что, проснувшись, заново переживешь утрату, как Прометей, прикованный к скале и истязаемый каждый день. Все изменилось. Даже ее грамматика. Она вдруг перешла на прошедшее время. И единственное число.
– Мама! – крикнула Софи из кухни. – Мама, ты здесь? Мне нужна твоя помощь.
Хейзел вернулась из своего далека и направилась к дочери, поначалу медленно, но увеличивая скорость по мере того, как до нее доходили эти слова.
«Мне нужна твоя помощь».
В кухне она обнаружила Софи, лежащую на кухонном столе с поднятой ногой и перекошенным от боли лицом.
– Что такое? Что случилось?
Хейзел наклонилась потрогать ногу дочери, но Софи отдернула ее:
– Нет! Больно.
– Ну-ка, сядь. Дай я посмотрю.
Ей удалось перетащить Софи с кухонного стола на стул. На другой стул Хейзел положила подушку и осторожно подняла на нее ногу дочери.
– Я ее подвернула в выбоине на подъездной дорожке. Сколько я тебе говорила: эти ямы нужно засыпать.
– Я знаю. Прости.
– Я ходила за твоей почтой – и вот тебе на.
– Дай мне посмотреть.
Хейзел нагнулась и осторожными опытными пальцами принялась обследовать щиколотку дочери.
Десять минут спустя Софи была устроена на диване в гостиной, в руке у нее был телевизионный пульт, на тарелке лежал сэндвич с ветчиной, на подносе стояла бутылочка диетической колы. Хейзел туго забинтовала щиколотку дочери и нашла пару старых костылей, оставшихся от того времени, когда Софи повредила ногу в прошлый раз.
Странным образом головокружение, рассеянность и растерянность прошли. Теперь ее мысли целиком были заняты дочерью, которой требовалась помощь.
Оливье принес блюдо с сэндвичами во второй зал своего бистро. Еще он поставил на подсобный столик кастрюлю грибного супа с кориандром, несколько бутылок пива и лимонада на разный вкус. Когда команда Гамаша пришла на ланч, Оливье взял Гамаша под локоть и отвел в сторону.
– Вы видели сегодняшнюю газету? – спросил Оливье.
– «Ла журне»?
Оливье кивнул:
– Ведь это вас имели в виду?
– Я думаю, да.
– Но почему? – прошептал Оливье.
– Не знаю.
– Они часто делают такие вещи?
– Не часто, но делают.
Он сказал это беспечным тоном, и Оливье расслабился.
– Если вам что-то нужно, дайте мне знать.
Оливье поспешил к своим обязанностям – наступило трудное время ланча. Гамаш налил себе тарелку супа, положил жареные овощи, итальянский сэндвич с козьим сыром и сел.
Вокруг сидели его подчиненные, ели суп, сэндвичи и осторожно поглядывали в его сторону. Кроме Николь, которая ела, опустив голову. Хотя они и сидели кругом, ей каким-то образом удавалось делать вид, что она сидит совсем за другим столом, совсем в другом помещении.
