С одной стороны стояли суперинтендант Арно и два его подельника, обвиненные в убийстве. А с другой – старший инспектор Гамаш. Сказать, что Квебекская полиция раскололась пополам, было бы неверно. Все полицейские, которых знал Бовуар, пришли в ужас, узнав о том, что делал Арно, и категорически возражали против такого поведения. Но многие категорически возражали против того, что сделал Гамаш.
– Значит, тебе все известно, – сказал Бовуар.
– Мне известно далеко не все, и это хорошо известно тебе. В чем дело? Почему вы не хотите посвящать меня в то, что происходит? Дело Арно не закончено, верно?
Бовуар развернулся и медленно пошел по дороге вглубь леса.
– Так что? – окликнула его Лакост.
Но Бовуар хранил молчание. Он сцепил руки за спиной и медленно шагал по дороге, напряженно думая.
Сказать ли обо всем Лакост? Как отнесется к этому Гамаш? Имеет ли это значение? Шеф не всегда оказывается прав.
Бовуар остановился и оглянулся на Изабель Лакост, которая неподвижно стояла посреди дороги. Он жестом подозвал ее, а когда она приблизилась, попросил:
– Расскажи мне, что ты знаешь.
Эта простая фраза удивила его. Именно это всегда говорил ему Гамаш.
– Я знаю, что суперинтендант Арно служил в Квебекской полиции.
– Он был старшим суперинтендантом. Сначала работал в отделе по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, а потом был переведен в отдел по расследованию особо тяжких преступлений.
– С ним что-то случилось, – сказала Лакост. – Он стал бессердечным, циничным. Я знаю, много чего случается. Но в деле Арно было нечто большее.
– Ты хочешь услышать настоящую историю?
Лакост кивнула.
– Арно был харизматическим руководителем. Людям он нравился, его даже любили. Я несколько раз встречался с ним и тоже испытывал к нему симпатию. Он был высокий, брутальный. Глядя на него, можно было поверить, что он способен задушить медведя голыми руками. И еще он был умный. С моментальной реакцией.
– То, что хочет увидеть в зеркале каждый мужчина.
– Именно. И он внушил подчиненным ему полицейским, что они особенные и наделены необыкновенной властью. Очень большой властью.
– Он казался тебе привлекательным?
– Я подал заявление – хотел работать в его отделе. Но получил отказ. – Если не считать Гамаша, то Лакост была первой, кому он говорил об этом. – В то время я работал в подразделении на Труа-Ривьер. В общем, как тебе, вероятно, известно, люди были готовы ради него чуть ли не на эшафот идти.
– Но?
– Он был грубиян. Требовал абсолютного подчинения. В конечном счете все хорошие агенты ушли из его подразделения. А с ним остались одни отбросы.
– Такие же грубияны или слишком напуганные, чтобы противостоять грубияну, – сказала Лакост.
– Ты вроде сказала, что не знаешь подлинную историю.
– Я и не знаю. Но в школьном дворе можно узнать обо всем. Полиция в этом смысле мало чем отличается от школы.
– Ну, это все же не школьный двор. Поначалу все начиналось тихо. Непроверенная информация о насилии в резервациях коренных жителей. Слухи об убийствах. Арно решил, что если индейцы хотят убивать себя, то это следует рассматривать как их внутреннее дело и не вмешиваться.
– Но это была его юрисдикция, – сказала Лакост.
– Верно. Он приказал своим подчиненным в резервациях никак не реагировать.
Изабель Лакост понимала, что это значит. Не замечать ребятишек, нюхающих всякую дрянь – бензин или клей, пока их мозги не отключаются. Не замечать насилия, оскорблений, отчаяния. Для полицейских этого просто не существовало. Ничто не существовало, и никто не существовал. Парни стреляли друг в друга. Девушек насиловали и избивали до смерти. Вероятно, кто-то звонил в Квебекскую полицию и звал на помощь, но не получал ответа. А полицейские (почти всегда молодые ребята на своем первом месте службы) смотрели на телефон с улыбкой, зная, что их начальнику именно это и нужно. Одним дикарем меньше. Или они сами были испуганы до смерти? Они знали, что убийства индейцев происходят чуть ли не каждый день. И сами тоже погибали.
– И что случилось потом?
Глава двадцать девятая
«Когда ты боишься, то все вокруг издает скрип». Арман Гамаш вспомнил эти слова Эразма Роттердамского и подумал: а тот скрип, что он сейчас услышал, и в самом деле раздался или же это просто его страх? Он направил луч фонарика на ступеньки позади себя. Ничего.
Пол здесь был земляной, утоптанный за многие годы. Здесь пахло пауками, гнилым деревом и плесенью. Здесь пахло всеми склепами, в которых побывал Гамаш, эксгумируя трупы людей, умерших насильственной смертью.
Что было захоронено здесь? Он знал: что-то было. Он чувствовал это. Дом, казалось, цеплялся за него когтями, мял в своих лапах, душил, словно храня свою тайну и умирая от желания сказать нечто злобное, коварное и жестокое.
И вот опять. Какой-то скрип.
Гамаш развернулся, и тонкий лучик света от фонарика выхватил из тьмы грубые каменные стены, балки и столбы, распахнутые деревянные двери.
Завибрировал его сотовый.
Гамаш вытащил трубку – хорошо знакомый номер.
– Allô.
– C’est moi, – сказала Рейн-Мари; она улыбнулась коллеге и прошла в один из проходов между стеллажами Национальной библиотеки. – Я на работе. А ты где?
– В старом доме Хадли.
– Один?
– Надеюсь. – Он рассмеялся.
– Арман, ты видел газету?
– Видел.
– Это отвратительно. Но мы знали, что это случится. Это почти облегчение.
Арман Гамаш был как никогда счастлив, что у него такая жена: его борьба была и ее борьбой. Она неизменно становилась рядом с ним, даже когда он пытался встать впереди. В особенности когда он пытался встать впереди.
– Я позвонила Даниелю, но он не отвечает. Оставила ему послание на автоответчике.
Гамаш никогда не оспаривал суждений Рейн-Мари, что делало их отношения ровными и счастливыми. Но он не мог понять, зачем нужно было звонить в Париж сыну из-за какой-то лживой статейки.
– Только что звонила Анни. Она тоже видела эту газетку. Просила передать, что любит тебя. Еще она сказала, что если ты хочешь, чтобы она кого-нибудь убила, то она это сделает.
– Как мило с ее стороны.
– Что ты собираешься предпринять? – спросила Рейн-Мари.
– Если откровенно, то я хотел оставить это без внимания. Не делать этому рекламу.
Последовала пауза.
– Может, тебе стоит поговорить с Мишелем?
– Бребёфом? Зачем?
