– А Одиль – она живет в вашем мире? – спросил Бовуар.
– Нет, – признал Жиль. – Вообще-то, я еще не встречал человека, который жил бы в одном мире со мной. Но она принимает это. Не пытается меня изменить или убедить в том, что я ошибаюсь. Принимает меня таким, какой я есть.
– А Мадлен?
– Она была чем-то прекрасным и экзотичным. Это как если бы вы вошли в здешний лес и увидели там пальму. Она привлекает ваше внимание.
– У вас был с ней роман? – напрямик спросил Бовуар.
Гамаш предпочел бы более деликатную форму, но такой уж у Бовуара был стиль.
– Нет. Мне было достаточно восхищаться ею издалека. Пусть я и говорю с деревьями, но я же не сумасшедший. Я ее не интересовал. И она меня по большому счету не интересовала. Так, фантазии какие-то были, но они не имели никакого отношения к действительности.
«Любопытно, что` именно Сандон называет действительностью», – подумал Бовуар.
– Почему вам не нравится месье Беливо? – спросил Гамаш.
Сандону потребовалось несколько секунд, чтобы мысленно от Мадлен перейти к худосочному владельцу магазина. Он посмотрел на свои громадные руки, поскреб мозоль.
– На его земле рос великолепный дуб. В него ударила молния, и громадная ветка откололась и повисла. Я слышал, как дуб плачет, и попросил разрешения удалить ветку, помочь дереву. Беливо отказался.
– Почему? – спросил Бовуар.
Жиль посмотрел на него:
– Сказал, что я убью все дерево, удаляя ветку. Я признал, что такой риск есть, но сказал ему, что дерево страдает и для него будет лучше, если оно выздоровеет или быстро умрет.
– Но он вам не поверил?
Жиль отрицательно покачал головой:
– Это дерево умирало целых три года. Я слышал, как оно плачет, умоляя о помощи. Я просил Беливо позволить мне помочь этому дубу, но он и слышать ничего не хотел. Он считал, что дереву становится лучше.
– Он не знал, – сказал Гамаш. – И боялся.
Жиль пожал плечами, отвергая эту мысль.
– А то, что он встречался с Мадлен, не повлияло на ваше отношение к нему? – спросил Гамаш.
– Он должен был ее защитить. Должен был защитить это дерево. Он хоть с виду и великодушный, но на самом деле плохой человек.
Гамаш попытался вспомнить, как назвал себя месье Беливо. Вот как: то, что приносит смерть. Сначала его жена, потом Мадлен, потом этот птенец. И дерево. Живые существа вокруг месье Беливо умирали.
Они немного помолчали, вдыхая сладковатый, плесневелый запах влажных сосен, осенних листьев и новых почек.
– И вот я прихожу сюда, нахожу мертвые деревья и превращаю их в мебель.
– Даете им новую жизнь, – сказал Гамаш.
Сандон посмотрел на него:
– Сомневаюсь, что вы умеете слышать деревья, или как?
Гамаш наклонил голову, прислушиваясь, потом отрицательно покачал ею. Сандон кивнул.
– А здесь есть деревья гинкго? – спросил Бовуар.
– Встречаются. Хотя и не такие старые, как секвойи. А секвойи бывают и тысячелетние. Вы можете это себе представить? Люблю с ними разговаривать. Гинкго столько не живут. Но это одно из старейших известных деревьев. Доисторическое еще. Считается живым ископаемым. Вы только представьте.
На Гамаша это произвело впечатление. Сандон много знал о гинкго. О древних деревьях гинкго, из которых получали эфедру.
Они вернулись в оперативный штаб, и Гамаш увидел на своем столе аккуратно сложенную газету. Было пять часов, Робер Лемье работал за своим компьютером. Когда они вошли, он поднял голову и помахал им. Он посмотрел на газету, словно выражая сочувствие Гамашу.
Гамаш потянулся за газетой, и Жан Ги Бовуар встал рядом с шефом. Гамаш вспомнил виденный им как-то документальный фильм из жизни диких горилл. Когда возникала опасность, они бежали в сторону того, от кого исходила угроза, кричали, били себя в грудь. Но время от времени они прикасались к горилле, стоящей рядом. Чтобы убедиться, что они не одни.
Бовуар был такой гориллой рядом с ним.
На первой странице газеты была фотография Гамаша с дурацким выражением на лице – глаза полузакрыты, рот искривлен в странной гримасе.
«SOÛL!» – утверждала подпись прописными буквами под фотографией. «Пьян!»
– Да вы, оказывается, пьющий шантажист и сутенер-убийца, – сказал Бовуар.
– Человек эпохи Возрождения, – откликнулся Гамаш, покачивая головой.
Но он испытал облегчение. Первым делом он пробежал статью – нет ли там упоминаний о Даниеле, Анни, Рейн-Мари. Но нашел только два имени – свое и Арно. Они были навсегда связаны, словно один не мог существовать без другого.
Он стал звонить близким и следующие полчаса разговаривал с ними, убеждался, что все в порядке. Насколько оно могло быть в порядке в такой ситуации.
Когда они с Бовуаром, неся папки и классные ежегодники, возвращались в гостиницу, Гамаш понял, что они живут в странном мире, где хорошим считается день, когда его обвиняют всего лишь в пьянстве и некомпетентности.
Глава тридцать седьмая
В первый раз за двадцать пять лет Клара Морроу заперла двери своей мастерской. Они ждали Оливье и Габри. Арман Гамаш и его инспектор Жан Ги Бовуар только что появились. Мирна пришла еще раньше, принесла картофельную запеканку с мясом и громадную композицию из цветов, веток с почками и чего-то похожего на чепец.
– Там подарок для вас, – сказала она Гамашу.
– Правда?
Он понадеялся, что она не имеет в виду чепец.
Клара провела Жанну Шове в гостиную, где собрались все. Гамаш перехватил взгляд Клары и с благодарностью ей улыбнулся. Она улыбнулась ему в ответ, но ему показалось, что у нее усталый вид.
– У вас все в порядке? – Он взял у нее поднос с выпивкой и поставил на обычное место – на пианино.
– Немножко волнуюсь. Пыталась работать сегодня днем, но Питер правильно сказал: лучше не насиловать себя, если муза прилегла отдохнуть. К счастью, мне удалось сосредоточиться на обеде.
Но по виду Клары можно было сказать, что ей проще отгрызть себе ногу, чем присутствовать на этом обеде.
Оливье взял у Габри керамическое блюдо с паштетом домашнего приготовления; вообще-то, именно Габри собирался предлагать гостям паштет, но он предпочел стоять у камина и разговаривать с Жанной.
– Паштет? – предложил Оливье Бовуару, и тот, взяв большой ломоть французского батона, густо намазал его паштетом.
– Говорят, что вы колдунья, – сказал Габри Жанне, и в комнате воцарилась тишина.
– Я предпочитаю слово «виканка», но в общем вы правы, – обыденным тоном произнесла Жанна.
