Отец Ирумы положил Кави на колени принесенное им оружие и снял с него длинный кожаный чехол.
Тяжелое копье было больше четырех локтей в длину. Его древко, в два пальца толщины, было сделано из твердого, плотного, блестевшего, как кость, дерева. Посередине древко утолщалось, обшитое тонкой шероховатой кожей гиены. Вместо наконечника на нем было лезвие в локоть длиной и шириной в три пальца, сделанное из светлого твердого металла – редкого и дорогого железа.
Кави задумчиво потрогал острое лезвие, прикинул на руке тяжесть оружия и со вздохом вернул охотнику.
Тот улыбнулся, следя за впечатлением, произведенным копьем на этруска, и осторожно сказал:
– Изготовить такое копье – большой труд… Металл для него добывается соседним племенем, и они продают его дорого. Зато копье спасет тебя не раз в смертельном бою…
Не понимая, к чему клонит охотник, Кави молчал.
– Вы принесли с собой сильные луки из Та-Кем, – продолжал охотник. – Мы не умеем делать такие и хотели бы променять их на копья. Вожди согласились дать вам по два копья за каждый лук, а копья, я сказал, будут вам нужнее.
Кави вопросительно посмотрел на Кидого, негр кивком головы подтвердил мнение охотника.
– В степи много дичи, и нам не понадобятся стрелы, – сказал Кидого. – Но в лесах будет хуже. Однако лес далек, а шесть копий вместо трех луков надежнее при нападении зверей.
Кави подумал, согласился на обмен и принялся торговаться. Но охотник был непреклонен, доказывая, что предложенное им оружие – ценность. Они никогда не отдали бы по два копья за каждый лук, если бы не нужно было узнать, как изготовляются луки Черной Земли.
– Хорошо, – сказал этруск. – Мы отдали бы их вам в дар за приют и пищу, если бы не шли так далеко. Мы принимаем условия – завтра ты получишь луки.
Охотник просиял, хлопнул Кави по руке, поднял копье, вглядываясь в красный отблеск факела на лезвии, и надел на него кожаный чехол, украшенный кусочками разноцветных шкур.
Этруск протянул руку, но охотник не отдал оружия.
– Ты получишь завтра не хуже. А это… – отец Ирумы сделал паузу, – я дарю твоему золотоглазому другу. Чехол его сшила Ирума сама! Смотри, как он красив.
Охотник протянул копье молодому эллину, нерешительно принявшему подарок.
– Ты не идешь с ними, – отец Ирумы показал на этруска и негра, – но хорошее копье – это первое имущество охотника, и я хочу, чтобы ты прославил наш род, став моим сыном!
Кидого и Кави впились взглядами в друга; негр с хрустом сжал пальцы. Решительный момент наступил.
Пандион побледнел и внезапно резким, отстраняющим жестом протянул охотнику копье обратно.
– Ты отказываешься? Как мне понять это? – вскричал пораженный охотник.
– Я ухожу с товарищами, – с трудом произнес молодой эллин.
Отец Ирумы неподвижно стоял, глядя на Пандиона, потом с гневом швырнул копье ему под ноги:
– Пусть будет так, но не смей больше даже смотреть на мою дочь! Я сегодня же отошлю ее!
Пандион, не мигая, с широко раскрытыми глазами стоял перед охотником. Неподдельное горе исказило его мужественные черты, и какое-то смутное сочувствие ослабило гнев отца Ирумы.
– У тебя хватило мужества решить, пока не поздно. Это хорошо, – сказал он. – Но раз уходишь, уходи скорее…
Охотник еще раз угрюмо осмотрел Пандиона с головы до ног, издав какой-то неопределенный звук.
На пороге хижины отец Ирумы оглянулся на Кави.
– Что сказал, то и будет! – грубо буркнул он и исчез в темноте.
Негру стало не по себе от блеска глаз молодого эллина, и он почувствовал, что сейчас Пандиону не до друзей. Эллин постоял, вперив взгляд в пространство, точно спрашивая темную даль, как ему поступить. Он медленно повернулся и бросился на постель, закрыв лицо руками.
Кави зажег новый факел: ему не хотелось оставлять Пандиона в темноте одного со своими мыслями. Этруск и негр уселись в стороне и остались бодрствовать, не разговаривая. Время от времени они тревожно посматривали на друга, которому не могли ничем помочь.
Медленно шло время, наступила ночь. Пандион пошевелился, вскочил, прислушиваясь, и бросился вон из хижины. Но широкие плечи этруска заслонили вход. Молодой эллин натолкнулся на его скрещенные руки и остановился, сдвинув брови.
– Пусти! – нетерпеливо сказал Пандион. – Я не могу! Я должен проститься с Ирумой, если ее не отправили куда-то…
– Опомнись! – ответил Кави. – Ты погубишь ее, себя и всех нас!
Пандион молчал и пытался оттолкнуть этруска, но тот стоял крепко.
– Решил – тогда довольно, не гневи ее отца! – продолжал убеждать друга Кави. – Пойми, что может произойти…
Молодой эллин толкнул Кави еще сильнее, но сам получил толчок в грудь и отступил. Негр, увидев столкновение друзей, подбежал, растерянный, не зная, что предпринять. Молодой эллин стиснул зубы, глаза его загорелись недобрым огнем. Раздув ноздри, он кинулся на Кави. Этруск быстро выхватил нож и, повернув оружие рукояткой к Пандиону, гневно закричал:
– На, бери! Бей!
Пандион опешил. Этруск выпятил грудь, приложил к сердцу левую руку, а правой продолжал направлять рукоятку ножа в сторону Пандиона:
– Бей сразу, вот сюда! Все равно живой я не пущу тебя! Убей – тогда иди! – яростно кричал Кави.
В первый раз Пандион видел своего хмурого и мудрого друга в таком состоянии. Он отступил, беспомощно застонал и побрел к своей постели; опять упал на нее и повернулся к друзьям спиной.
Кави, тяжело дыша, вытер со лба пот и сунул нож за пояс.
– Мы должны стеречь его всю ночь и уходить скорее, – сказал он испуганному Кидого. – На рассвете ты предупредишь товарищей, чтобы собирались.
Пандион ясно расслышал слова этруска, означавшие, что ему не удастся увидеть Ируму. Он задыхался, почти физически ощущая тесноту вокруг себя. Эллин боролся с собой, напрягая всю волю, и постепенно бурное отчаяние, почти бешенство сменилось тихой печалью.
И снова африканская степь раскрыла свой горячий простор перед двадцатью семью упрямцами, во что бы то ни стало решившими вернуться на родину.
Теперь, после дождей, грубая, с большими бурыми колосьями трава
[83]
поднималась на высоту двенадцати локтей, и в ее душной чаще без следа скрывались даже гигантские тела слонов. Кидого объяснил Пандиону, почему нужно спешить: скоро окончится время дождей и степь начнет гореть, превращаясь в безжизненную, засыпанную золой равнину, где трудно будет найти пищу.
Пандион молчаливо соглашался. Его печаль была еще слишком свежа. Но, очутившись среди своих товарищей, которым он был столь многим обязан, молодой эллин чувствовал, как снова оплетают его узы мужской дружбы, как растет в нем самом стремление идти вперед, жажда борьбы и разгорается все сильнее маяк Энниады.
