Джим стоял, глубоко вонзив саблю в грудь Котса. Он чувствовал, как рукоять слабо дергается в руке, и на мгновение подумал, что это его собственный пульс. Потом понял, что клинок пробил сердце Котса, и толчки уходящей крови передаются его руке через саблю.
На лице Котса появилось изумление. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но снова закрыл. Его колени медленно подогнулись, и он осел. Джим позволил ему самому соскользнуть с клинка. Котс упал лицом в грязь, и воины Бешвайо заревели, как львиный прайд после охоты.
Несколькими неделями раньше три корабля: «Месть», «Дух» и «Арктур» – вышли с утренним приливом из залива Рождества. Тасуза с его маленькой фелукой оставили в виду утеса наблюдать за прибытием флота Заяна, а сами устроили засаду на востоке, невидные с земли. Последующие бесконечные дни были однообразны и насыщены неуверенностью; корабли патрулировали край континентального шельфа, ожидая появления Тасуза и призыва к бою.
Рубиновый Корниш на «Арктуре» каждый полдень отмечал положение солнца, но чутье Батулы на «Мести» и Кумры на «Духе» было почти так же точно и позволяло без инструментов удерживать нужное положение.
Почти все дневные часы Мансур проводил в корзине на грот-мачте «Арктура», наблюдая в подзорную трубу за горизонтом, пока от напряжения и блеска солнца на воде его правый глаз не наливался кровью. Каждый вечер после раннего ужина с Корнишем он отправлялся в каюту Верити. И допоздна засиживался за ее бюро. Когда они расставались на берегу залива Рождества, она отдала ему ключи от ящиков стола.
– Никто никогда не читал мои дневники. Я писала по-арабски, чтобы не могли прочесть отец и мать. Понимаешь, дорогой, я никогда не доверяла никому из них. – Она рассмеялась. – Я хочу, чтобы ты первый их прочел. Через них ты разделишь со мной мою жизнь, узнаешь мои самые сокровенные мысли и тайны.
– Ты оказываешь мне великую честь.
Он едва не поперхнулся, говоря это.
– Дело не в чести, а в любви, – ответила она. – Отныне я никогда ничего не буду от тебя утаивать.
Мансур обнаружил, что дневники охватывают девять лет жизни, с того времени, когда Верити исполнилось девять лет. Это было подробное описание чувств девушки, ощупью находящей свой путь к женственности. Каждый вечер Мансур сидел допоздна и при свете масляной лампы узнавал о ее желаниях и удивлении, девичьих катастрофах и победах. Здесь были и радостные страницы, и страницы, настолько полные чувств, что начинало болеть за нее сердце. Он чувствовал мурашки по коже, когда она писала об отце и намекала на то, чего не могла выразить словами. Не опуская никаких подробностей, она описывала, каким наказаниям он ее подвергает, и руки Мансура дрожали от ярости, когда он переворачивал надушенные страницы. Были места, которые удивляли его своими яркими открытиями. И его неизменно поражало ее свежее, вдохновенное использование слова. Иногда она заставляла его смеяться вслух, иногда на глазах выступали слезы.
Последние страницы предпоследней тетради охватывали период от их первой встречи на палубе «Арктура» до расставания на дороге из Искандерабада. В одном месте она написала о нем: «Хотя он еще не знает этого, он уже часть меня. Отныне наши шаги всегда будут отпечатываться рядом на песке времени».
Когда она закончила излагать свои чувства в словах, Мансур задул лампу и, слабый от переживаний, лег на ее койку. Подушка еще пахла волосами Верити, простыни хранили аромат ее кожи. Ночью Мансур проснулся и потянулся к ней, а когда понял, что ее нет рядом, застонал от боли. И почувствовал ненависть к отцу, который не разрешил ей остаться с ним и отослал в фургонах вместе с Сарой, Луизой и маленьким Джорджем в дикие холмы материка.
Как бы мало Мансур ни спал, он, когда били восемь склянок второй вахты, поднимался на палубу и еще до первых лучей рассвета был на мачте. Он наблюдал и ждал.
Самый мощный, но и самый медленный корабль эскадры, «Арктур» держался с наветренной стороны, а у Мансура было самое острое зрение на борту. Именно он первым увидел крошечный парус фелуки на горизонте. Как только они убедились, кто это, Рубиновый Корниш повернул «Арктур» и повел наперехват. На оклик отозвался Тасуз:
– Заян аль-Дин здесь, с двадцатью пятью большими дау.
Он повернул и повел эскадру к африканскому побережью, которое голубой тенью лежало на горизонте, точно грозное подводное чудовище. И опять Мансур первым разглядел корабли вражеской флотилии, стоящей в устье реки Умгени. Паруса дау были спущены, темные корпуса сливались с фоном из леса и холмов.
– Они именно там, где ожидал ваш отец. – Корниш внимательно разглядывал дау. – И уже отослали шлюпки на берег. Нападение началось.
Они быстро сокращали расстояние, но враг был так занят высадкой, что не следил за открытым морем.
– Вон пять боевых дау эскорта, – показал Мансур. – Остальные транспорты.
– На нашей стороне преимущество ветра. – Корниш довольно улыбнулся и просиял. – Тот самый ветер, который несет нас к ним, их прижимает к берегу. Стоит им поднять якорь, как их начнет разворачивать. Кадем ибн-Абубакер в наших руках. Как будем продолжать, о великий?
Корниш взглянул на Мансура. Общее командование эскадрой Дориан поручил сыну: этого требовал его титул принца. Если бы его заменил кто-то другой, арабские капитаны этого не поняли бы.
– Чутье велит мне напасть на военные дау, пока они в наших руках. Если мы сумеем их уничтожить, транспорты сами упадут к нам в руки, как перезрелые плоды. Вы согласны, капитан Корниш?
– От всего сердца, о великий.
Корниш показал, что оценил такт Мансура, коснувшись рукой края широкополой шляпы.
– Тогда, пожалуйста, подойдите поближе к остальным кораблям, чтобы я мог отдать приказ. Я сам назначу каждому цель. Мы на «Арктуре» нападем на самую большую дау, – Мансур показал на большую дау в центре линии, – потому что почти несомненно ею командует Кадем ибн-Абубакер. Я возьму ее на абордаж, перейду на борт и захвачу, а вы нападете на следующий в линии корабль.
«Дух» и «Месть» шли чуть впереди, слегка обстеняя паруса, чтобы ненамного опережать «Арктур». Мансур окликнул их и показал определенные цели. Как только там уяснили приказ, двинулись вперед, сближаясь со стоящими на якоре кораблями.
Наконец враг увидел их приближение, и весь флот пришел в смятение. Три транспорта в это время выгружали лошадей. Животных поднимали из трюмов, продев под брюхом петли, и опускали в воду за бортом. Потом их освобождали, и лошади сами плыли к берегу. Матросы поджидали в шлюпках и, как могли, помогали коням пробиться через прибой и выйти на сушу. В воде было уже свыше ста слабых, больных животных, старавшихся держаться на плаву.
Увидев надвигающиеся на них большие корабли с выставленными пушками, капитаны транспортов запаниковали. Несколькими ударами топора они разрубали якорные канаты и пытались уйти. Два транспорта столкнулись, и их понесло прямо на линию прибоя. Они не смогли расцепиться, через них перекатывались волны. Один перевернулся и потянул за собой второй. Поверхность воды покрылась обломками, плывущими людьми и лошадьми. Один или два транспорта сумели поднять якорь и поставить паруса. Это удалось им с огромным трудом, но они все же отошли от берега и отходили в море.
