– Но почему ты остановился именно на этом братстве?
– Потому что я не хочу жить с отцом, Тесса. А кроме того, посмотри на дом; он классный, и у меня самая большая комната.
Хардин слегка усмехается, и я радуюсь, что его гнев проходит.
– Я имею в виду, почему ты не живешь за пределами кампуса? – спрашиваю я, но он лишь пожимает плечами.
Может, для этого нужно подрабатывать, а он не хочет. Я молча иду к нему в комнату и жду, пока он откроет. Почему он так упорно желает, чтобы никто туда не заходил?
– Почему ты не разрешаешь никому оставаться в твоей комнате? – спрашиваю я, и он закатывает глаза.
Он ставит мою сумку на пол.
– Почему ты всегда задаешь столько вопросов? – стонет он, усаживаясь на стул.
– Не знаю. А почему ты не хочешь ответить на них? – спрашиваю я, и он не отвечает. – Можно я повешу одежду? В сумке она помнется.
Он секунду думает, потом кивает и вынимает из шкафа вешалку. Я беру юбку и блузку и вешаю, не обращая внимания на кислое выражение, с которым он разглядывает мой наряд.
– Завтра мне надо встать раньше, чем обычно. Я должна быть на автовокзале в восемь сорок пять; остановка – через три улицы отсюда и в двух кварталах от редакции.
– Что? Ты идешь туда завтра? Почему ты мне не сказала?
– Я говорила. Просто ты был слишком занят, дулся на меня и не обратил внимания, – парирую я.
– Я тебя отвезу; тебе не надо будет идти туда и час трястись в автобусе.
Сначала я хочу отказаться, чтобы позлить Хардина, но потом решаю согласиться. Машина Хардина – намного более удобный способ попасть куда надо, чем переполненный автобус.
– Я собираюсь купить машину в ближайшее время; теперь без нее не обойтись. Если я получу там стажировку, мне придется ездить туда три раза в неделю.
– Я бы мог тебя подвозить, – говорит он, и голос его понижается почти до шепота.
– Я хочу завести собственную машину. Меньше всего мне нужно, чтобы ты, рассердившись, не стал бы меня подвозить.
– Этого никогда не будет, – говорит он серьезно.
– Это возможно. Тогда я попаду в тупик, пытаясь разыскать нужный автобус. Нет уж, спасибо, – отвечаю я полушутя-полусерьезно.
Я искренне считаю, что могла бы положиться на него, но не хочу рисковать. Просто он слишком капризный.
Хардин включает телевизор и встает, чтобы переодеться. Я слежу за ним. Как бы я ни была раздражена, я не могу пропустить возможность посмотреть, как он переодевается. Он стягивает через голову футболку, и я смотрю, как перекатываются мышцы под его кожей, когда он расстегивает и снимает джинсы. Я думаю, что он собирается остаться в трусах, но Хардин вынимает из шкафа хлопчатобумажные штаны и надевает. Он остается без рубашки, к моей радости.
– Вот, – бормочет он и протягивает мне футболку, которую только что снял.
Я не могу сдержать улыбки и беру ее. Наверно, это то, что нас роднит; ему нравится, что я сплю в его футболках, так же как мне нравится запах его одежды. Хардин переключает внимание на телевизор, и я следую его примеру: надеваю его футболку и легкие штаны. Штаны напоминают синтетические легинсы, только удобнее. После того, как я складываю лифчик и одежду, Хардин снова смотрит на меня. Он откашливается и без стеснения меня оглядывает.
– Это… хм… действительно сексуально.
Я краснею.
– Спасибо.
– Намного лучше, чем в твоих бесформенных штанах, – дразнит он меня, и я смеюсь, усаживаясь на пол.
Как ни странно, в его комнате мне очень уютно. Не уверена, это из-за книг или из-за Хардина.
– Ты это серьезно сказала в машине, что едва меня знаешь? – тихо спрашивает он.
Вопрос застает меня врасплох.
– Вроде того. Ты не такой простой, чтобы быстро тебя узнать.
– А мне кажется, что я тебя знаю, – говорит он, когда наши взгляды встречаются.
– Да, потому что я позволяю себя узнать. Я рассказываю тебе о себе.
– Я тоже рассказываю о себе. Может быть, кажется, что это не так, но ты знаешь меня лучше, чем кто-либо другой.
Он смотрит вниз, затем снова мне в глаза. Он смотрит печально и открыто, так не похоже на его обычную агрессивность. Я не знаю, что ответить на его признание; я чувствую, что мы знаем друг друга на каком-то глубоком, личном уровне, гораздо более глубоком, чем просто отрывочные фрагменты информации, но этого недостаточно. Мне нужно знать больше.
– Ты тоже знаешь меня лучше, чем кто-либо, – говорю я.
Он знает меня, реальную Тессу. Не Тессу, которой я притворяюсь перед мамой и даже перед Ноем. Я рассказывала Хардину, как ушел мой отец, что мне не нравится в маме, про мои страхи – то, чего я никому не рассказывала. Хардин, видимо, доволен полученной информацией; улыбаясь, он соскакивает со стула и придвигается ко мне. Он берет мои руки в свои и тянет к себе.
– Что бы ты хотела знать, Тесса? – спрашивает он.
Я таю. Наконец-то он готов рассказать о себе. Я теперь гораздо ближе к тому, чтобы выяснить, почему этот тяжелый, злой человек иногда может быть таким прекрасным.
Мы с Хардином лежим на кровати, глядя в потолок, и я задаю ему сотню вопросов. Он рассказывает о городе, где он вырос, Хэмпстеде, и как хорошо там жилось. О первом шраме на колене, который он получил, когда учился кататься на велосипеде без дополнительных колес, и как его мать испугалась крови. В тот день – весь тот долгий день, – когда мама учила его кататься на велосипеде, отец провел в баре. Он рассказывает о начальной школе, как он большую часть времени читал. Он никогда не был особенно общительным, а когда стал старше, его отец пил все больше, и родители ругались все чаще. Рассказывает, как его выгнали из школы за драку и как мать умоляла позволить ему вернуться. Он начал набивать тату в шестнадцать; его друг делал их в подвале своего дома. Первая татуировка была звезда, после первой ему хотелось еще и еще. Он говорит, что нет особого объяснения, почему он не забивал спину; просто еще не собрался. Он ненавидит птиц, несмотря на то что на его ключицах есть две татуировки с птицами, и любит классические автомобили. Лучшим днем в его жизни был тот, когда он научился водить машину, а худшим – когда родители развелись. Отец бросил пить, когда сыну исполнилось четырнадцать, и теперь пытается наверстать эти ужасные годы, но для Хардина это время уже безвозвратно прошло.
От всей этой информации у меня кружится голова. Я чувствую, что, наконец, его понимаю. Есть еще многое, что я хотела бы знать о Хардине, но он засыпает, рассказав мне об игрушечном домике из картонных коробок, который они с другом и мамой сделали, когда ему было восемь лет. Я смотрю, как он спит, и теперь он кажется намного моложе. Я знаю о его детстве, оно было бы счастливым, если бы отцовское пьянство его не испортило и не вырастило сегодняшнего озлобленного Хардина. Наклонившись, целую его в щеку и ложусь рядом.
