– Здесь? – переспрашивает он.
– Ну, не именно здесь, а в месте вроде этого, – уточняю я. – Только ты, я и эта красота.
– В таком случае мне нужно многого достичь, – улыбается Джек.
Я нисколько в этом не сомневаюсь, и когда он добьется задуманного, я хотела бы быть рядом с ним.
– Это просто потрясающее место, – добавляю я. – Я знала, что Боб богат, но не знала, что настолько!
– Да, Боб – мастер делать деньги, – говорит Джек. – В своем деле ему нет равных. Он представляет в судах интересы нефтяных компаний.
Впервые вижу Боба, так сказать, во плоти. Потому что раньше наши встречи сводились лишь к разглядыванию портретов на огромных рекламных щитах на фасаде его офиса. Эти плакаты ужасно похожи на рекламу гигиенических изделий. Они радуют глаз. Боб на них – идеальный отфотошопленный Боб, мужественный, красивый, ухоженный – как будто ковбой «Мальборо» рекламирует прокладки. Но это всего лишь красивая картинка, потому что на самом деле Боб не такой. Он держится ужасно скованно, причем настолько, что кажется слегка глуповатым, а еще он страшно неуклюжий. И это тотчас располагает к нему.
Его жена – красавица-южанка, милая, изящная, с безупречными манерами, полученными в частной школе. Она как будто перенеслась сюда с обложки глянцевого журнала шестидесятых годов. На голове у нее легкий начес, словно тот никогда не выходил из моды. Одета она в бирюзовый брючный костюм, вроде тех, которые так любит Хилари Клинтон. Элегантно и стильно.
Перед тем как нам сесть за стол, я мельком осматриваю фотографии на каминной полке. Взгляд тотчас выхватывает одну старую черно-белую фотографию Джины. На фото ей примерно столько же, сколько мне сейчас. Она похожа на Ингрид Бергман в фильме «Поездка в Италию», такая же красивая, такая же стильная. Но меня в первую очередь привлекают ее глаза – полные завораживающей мечтательности и тепла.
– Какие прекрасные глаза, – говорю я вслух, обращаясь в пространство, и снимаю фотографию с полки.
Я даже не заметила, что Джина стоит позади меня.
– Спасибо, – говорит она. – Боб всегда говорит, что именно мои глаза украли его сердце, и он женился на мне, чтобы вернуть его.
Я отрываю взгляд от фото и смотрю на Джину. И вижу, что это совершенно не те глаза. Они будто подернуты поволокой, словно под действием сразу нескольких взаимоисключающих лекарств. Уголки рта слегка перекошены – как гвоздь, если его криво ударить молотком по шляпке, когда его уже наполовину вогнали в стену.
Интересно, чем таким ударили Джину, что ее так перекосило. Я смотрю на нее, и она кажется мне слегка чокнутой и какой-то потерянной. Впрочем, следует отдать должное: она умеет держаться на людях. Джек ничего не замечает. Его глаз не замечает мелких трещинок. Он пока не готов заглянуть за официальный фасад, построенный Бобом и Джиной. Для этого он слишком увяз в рекламной кампании Боба.
Нет, конечно, Джек умный и наблюдательный. Хотя порой повергает меня в отчаяние. И дело даже не в том, что он не видит людей насквозь. Ему этого просто не хочется. Ему хочется в них верить, чтобы найти подтверждение своему представлению о том, кто он такой и каково его место. В глазах Джека Боб не способен ни на какую подлость.
Теперь, когда я вижу их вместе, возникает чувство, что Боб воспринимает Джека точно так же – как парня, у которого большое будущее. Парня, который может сослужить ему хорошую службу и даже больше. Но я вижу и кое-что другое: Джек для Боба вроде сына, которого у них с женой никогда не было.
У Джины с Бобом нет детей, что довольно странно, потому что я не могу припомнить бездетного политика. Даже те, что отказываются честно признаться, что они гомики, хотя рано или поздно их все равно застукают со спущенными штанами прямо в кабинете на Капитолийском холме, где с ними долбится какой-нибудь смазливый секретарь, которого они сняли в «голубом» баре, а потом правдами и неправдами выбили ему место личного помощника. Даже у этих тайных гомиков есть жена и дети.
У Боба и Джины детей ней, зато у них есть четвероногий питомец. Кажется, терьер. И они даже дали ему имя ребенка, которого у них никогда не было. Они назвали его Себастьян. И обращаются с ним как с ребенком. А поскольку сегодня особенный вечер, в доме гости, Джина нарядила псинку в смокинг и галстук. Кто-то любит кошек. Кто-то собак. Я люблю и тех, и других. Но только не мелких шавок. И уж тем более не этого.
Этот песик считает, что он неотразим. Что совсем не так. Он всего лишь любит покрасоваться, потому что внимание ему льстит. Его любимая игрушка – пластиковая собачка. Той же породы, того же окраса, только меньше ростом. Это его копия в виде мультяшного персонажа. Пластиковый песик с пищалкой. Любимое занятие Себастьяна – бегать по дому, как по своему собственному, с пластиковой собачкой в зубах, время от времени ее покусывая, чтобы она издавала писки. Себастьян роняет к моим ногам обслюнявленную версию самого себя и терпеливо ждет, когда я подниму с пола и брошу куда-нибудь в угол. Я бросаю собачку, но не проходит и десяти секунд, как обслюнявленная игрушка снова у моих ног, а Себастьян ждет повторения ритуала.
Боб с Джеком сидят на диване. У них мужской разговор о политике и международной обстановке. Джина возится на кухне, и мне ничего не остается, как ублажать настырного песика. После трех или четырех заходов и песик, и его пластиковый двойник сидят у меня в печенках. Игрушка давно превратилась в мокрый шар с куском пластика внутри, и мне противно брать ее в руки, потому что я не знаю, чем до этого занимался этот пес. На мое счастье в этот момент Джина зовет нас к столу.
Мы сидим за красивым антикварным дубовым столом на ножках в виде львиных лап. Обеденный стол слишком велик для четверых. Боб сидит на одном конце, Джина – на другом. Мы с Джеком друг напротив друга посередине. Кажется, всех нас разделяет пропасть.
На столе – фарфоровые тарелки и серебряные столовые приборы, а также оловянные блюда, которые переходили в семье Боба от поколения к поколению. Мы готовы приступить к трапезе в честь Дня Колумба. Еду приготовила Джина: соленая треска, сардины, анчоусы, рис и бобы. Раньше я даже не догадывалась, что существуют традиционные блюда, посвященные Дню Колумба, разве что спагетти с фрикадельками, но, судя по столу, такие блюда есть. Рыбацкая пища, которую ели моряки на борту «Санта-Марии».
Восседающий во главе стола Боб, сложив перед собой руки и склонив голову, благословляет трапезу. Я тоже склонила голову, но подглядываю поверх рук, как обычно делают дети, когда от них требуют проявления благочестия, которого они не понимают и в которое не верят. Я так и не избавилась от этой привычки – притворяться, будто обращаешься к Богу со словами благодарности.
Мои родители – католики, так что практики у меня было предостаточно. Но я всегда чувствовала себя на семейных обедах жуткой обманщицей, потому что лишь делала вид, хотя на самом деле не верила. Я склоняла голову и что-то невнятно бормотала себе под нос, потому что если молиться по-настоящему, это к чему-то обязывает, а мне этого не хотелось, и я исподтишка наблюдала за другими, надеясь застукать их за тем же самым. Мой брат всегда делал все, как положено. А вот моя старшая сестра поступала, как я, мятежница, и пока все благодарили Господа за еду, мы с ней соревновались, кто дальше высунет язык и продержится так, пока не застукали. Позднее, когда мы повзрослели настолько, чтобы понять, что это значит, стали показывать друг дружке средний палец.
