В этот момент Эсклармонда заметила ее, свернувшуюся в клубок на ковре.
— Что с ней? — обеспокоенно спросила она.
Рюдигер бросил на нее благодарный взгляд. Он сам хотел задать этот вопрос с того момента, как Женевьева вдруг разрыдалась, но не решался, и к тому же ему было тяжело говорить.
Мириам вздохнула.
— Ты можешь и сама догадаться, — сказала она Эсклармонде. — Ведь ты тоже когда-то была альбигойкой. — Затем она повернулась к Рюдигеру. — Она нацелила катапульту, выстрелила и убила Монфора. А теперь она считает себя виновной в смерти человека.
— Но ведь она сделала это ради него. — Эсклармонда указала глазами на Рюдигера.
— Эти парни вряд ли оставили бы тебя в покое, Рюдигер, — добавил Ханзи. — Выстрел патереллы стал отвлекающим маневром. Причем женщины стреляют гораздо точнее канониров Раймунда. Но я не понимаю, почему она рыдает из-за этого. — Он угрюмо посмотрел на Женевьеву.
А вот Рюдигер хорошо понимал. Женевьева часами рассказывала ему о своей вере, о своих мечтах о безупречной жизни Совершенной. Он не мог подняться и едва мог говорить, но в его глазах читались любовь, тепло и сочувствие всего мира, обращенные к измученной душе Женевьевы.
— Моя любимая, — прошептал он. — Подойди ко мне!
В это было невозможно поверить, но Женевьева повиновалась. Она, дрожа, прижалась к нему, словно избитая собака, которая больше не надеялась получить прощение хозяина, но жаждала ласки любого дружелюбного создания. Она, вся сжавшись, села на пол у его постели и позволила Рюдигеру, с трудом протянувшему свою более здоровую левую руку к ней, провести ею по ее волосам.
Это было не наложением руки священника при крещении, к которому Женевьева готовилась всю свою жизнь, но это было проявлением нежности — и также началом чего-то нового.
Немного позже, когда другие все еще обсуждали сложившуюся ситуацию, в дверь постучали. Авраам впустил лекаря и испугался его вида. Соломон выглядел таким обессиленным и постаревшим, каким его племянник никогда не видел.
— Я… хотел проведать Рюдигера, — устало произнес он. — И Женевьеву.
И ему не хотелось оставаться одному, но он не мог признаться в своей слабости. Он бросил лишь мимолетный взгляд на своего пациента, а затем с благодарностью принял приглашение Мириам присесть и выпить чего-нибудь. София принесла ему кубок вина, Мириам придвинула к нему скамеечку, на которую он мог бы поставить ноги. Его мучили боли, что было неудивительно — с начала сражения он все время был на ногах.
— Там, внизу, они празднуют победу, а у меня на руках умерло пятьдесят рыцарей и не меньше сотни солдат, — тихо произнес он и длинными глотками выпил вино. — Я больше не хочу видеть все это. Достаточно битв для одной жизни…
София робко перевела взгляд с него на Дитмара.
— Дитмар, — осторожно начала она. — Если господин Жером больше не хочет здесь оставаться… Ну, если твоя мать не против… возможно, он захочет поехать с нами в Лауэнштайн?
Она поочередно улыбнулась обоим, словно извиняясь. На лице лекаря появилось странное выражение. Была ли то тоска… или тревога?
Дитмар закусил губу.
— Разумеется, господин… лекарь желанный гость в моем доме, — сказал он. — Равно как и для моей матери, она всегда с уважением и теплом отзывалась о нем.
— Твоя мать знакома с ним? — удивилась София.
Соломон устало кивнул.
— Однако не под именем Жерома де Парижа. Меня зовут Соломон из Кронаха, дитя мое, и я был наставником господина Дитриха, отца твоего возлюбленного. Но если… если есть какие-то сомнения… и если Герлин из Лауэнштайна не захочет видеть меня в своем доме… тогда мне уж лучше умереть.
Глава 11
В последующие дни сражений не было. Авраам узнал от своего осведомителя из вражеского лагеря, что Амори де Монфор вел ожесточенные споры о продолжении осады со своим дядей Ги и графом Суассона.
— Юный Монфор хотел бы продолжать осаждать крепость, — сообщил Авраам друзьям, — но многие воины против. Я не знаю, что там сейчас происходит, мой осведомитель священник уже второй раз не явился на встречу. Теперь, когда ему можно не бояться, что я расправлюсь с ним во время сражения, он может и не приходить. Его можно понять, но меня это все же раздражает. А еще он рассказал, что граф Суассона подумывает уйти со своими людьми. Это стало бы серьезным ударом для Монфора.
В войске графа Тулузы порядок, к счастью, поддерживался. После буйных празднований все рыцари и горожане осознали, что сражение все еще не выиграно окончательно. Поэтому рабочие вновь принялись укреплять городские стены, а рыцари — упражняться в боевом искусстве.
И эти меры предосторожности оказались нелишними. Через шесть дней после смерти Монфора юный предводитель повел свое войско в решающую атаку — и Тулуза без труда отбила ее. Однако Дитмар, Авраам и Ханзи сражались вполсилы. Все они собирались уехать, кто с женой, кто с возлюбленной, но ни один из них не решался назначить день отъезда. Виной тому было, разумеется, все еще неопределенное положение города, но их также беспокоило и состояние Рюдигера. Он все еще лежал в комнате Мириам — несмотря на должную заботу некоторые колотые раны воспалились и жар не спадал. А рана на правом плече загноилась и болела. Это осложнение лекарь не считал опасным для жизни, однако оно означало конец рыцарских времен Рюдигера.
— Вы сможете шевелить рукой, но она не будет такой крепкой, как прежде. Такова воля Божья, — с сожалением сообщил Соломон своему пациенту. — Так что вам придется вернуться в свои владения и управлять ими. Я надеюсь, это не будет слишком тяжелым ударом для вашего брата.
До сих пор Фалькенбергом управлял юный Вольфганг. Несколько лет назад он женился и теперь уже имел троих детей.
— Ты можешь стать оружейным мастером в Фалькенберге, — утешал его Дитмар. — Рыцари будут охотно отправлять к тебе своих сыновей. Наши точно будут учиться у тебя! — Он заговорщицки улыбнулся Софии, которая ответила ему сияющим взглядом.
Для Рюдигера эта перспектива была серьезным ударом, и, возможно, то, что он сильно переживал из-за этого, замедляло его выздоровление. Когда 25 июля, ровно месяц спустя после смерти своего отца, Амори де Монфор снял осаду и крестоносцы отступили, Рюдигер все еще лежал изнеможенный и в жару.
Женевьева также не плясала на улицах, как другие жители Тулузы, и католики, и альбигойцы. Она снова замкнулась в себе, как и прежде, мало двигалась и не отходила от постели Рюдигера. Постепенно она преодолела свою боязнь прикосновений. Она неустанно заботилась о своем рыцаре, решалась на сдержанные ласки и даже поцелуи.
Зная, как она относится к Рюдигеру, граф Раймунд сперва ревновал ее. Он то и дело велел ей явиться к нему, но она всегда отговаривалась тем, что должна заботиться о больном. Наконец граф оказал Рюдигеру честь — навестил его. Крестоносцы отступили три дня назад, и Раймунд наконец проспался после затяжной попойки. Он с улыбкой поприветствовал Женевьеву, которая открыла ему дверь.
