— …хуже того — вы не пощадили честь своей сестры, которой не оставалось ничего иного, кроме как искать вас по закоулкам, подвергая риску свое целомудрие. Как скверно вы поступили, Дезире!
— Д-да, сэр.
— Что «да», голубушка? Что именно вы поняли из моих слов, гораздо более благожелательных, чем те, которые вы заслужили на самом деле? Сказать ли, каких усилий мне стоило замять шумиху в прессе? А теперь эдакое непотребство! Стыдитесь, ведь вы не горничная, что бежит на свидание с подмастерьем, а, смею вам напомнить, леди. Общество вправе ожидать от вас безукоризненного поведения. И если за подобные выходки вы подвергнетесь остракизму — вам будет отказано от всех домов Лондона и вы станете парией! — то пенять можете только на себя. Хотя я, так уж и быть, приму вас в Приют Магдалины. Вы этого добиваетесь?
Хорошо, что Олимпия, снабдившая Джулиана сведениями о ночных событиях, ничего не знала про стрельбу. Если бы пред ним предстала зловещая картина во всей своей полноте, Дезире не отделалась бы выговором, пусть и таким хлестким. Любой на месте Джулиана разложил бы ее на коленях и как следует отшлепал.
И в лучшие дни мистер Эверетт держался с моей сестрой прохладно, сразу отсекая попытки пофлиртовать, а после смерти тетушки смотрит на нее как на пустое место. Он слишком увлечен мною — точнее, моим уголовным делом, чтобы обращать внимание на других женщин. Его предупредительность и забота, готовность примчаться по первому зову, невероятно льстят моему самолюбию. И как бы ни жалела я сестру, в глубине души мне приятно, что Джулиан вступился за мою честь и устроил ей разнос. Ди заслужила хорошую взбучку.
— …вы не можете не понимать, что я говорю как ваш доброжелатель и будущий родственник, говорю от чистого сердца, исходя из ваших интересов. — В голосе Джулиана зазвучали другие, более мягкие аккорды. — Посему надеюсь, что мой совет не будет вами отвергнут. Искушение может постучаться в любое сердце, но тем-то мы, цивилизованные люди, и отличаемся от дикарей, что умеем обуздывать свои низменные порывы. Контролируйте себя, Дезире Фариваль, не позволяйте чувственности верховодить рассудком. Могу ли я рассчитывать на ваше обещание?
Предвижу, что моя непокорная сестрица поднимет крик, но она лишь смиренно бормочет:
— Я больше не буду, сэр. Простите.
Даже бабушке не удавалось так легко укротить ее норов.
— Очень хорошо. Стало быть, я могу отдать вам это письмо.
По резкому вздоху я могу представить, как вспыхнули ее глаза.
— От Марселя?
— Да, — нехотя отвечает Джулиан. — Я долго колебался, отдавать ли его вам, но решил, что отдать все-таки следует. Прочтите его наедине и… последуйте моему совету, голубушка.
Не отскочи я в сторону, Дезире вышибла бы мне мозги дубовой дверью. Огонь в ее глазах мог бы растопить сургучную печать на письме, которое она крепко прижимала к груди — как ребенка, выхваченного из пожара, как самое дорогое, что только есть на свете.
Мистера Эверетта я застаю в гостиной. Поставив локоть на каминную полку, он поддевает носком ботинка бахрому на коврике и покусывает сухие, шелушащиеся губы. Мне еще не доводилось видеть его в столь мрачном расположении духа, но с другой стороны, подобные наблюдения бывают полезны. Иногда мне хочется нарочно его позлить, чтобы увидеть воочию, на что он способен в припадке ярости. А заодно разузнать, нужно ли мне вдобавок к «деньгам на булавки»
[47]
стребовать с него дополнительную сумму на пудру, чтобы прятать следы наших разногласий. Сколько раз я убеждала себя, что Джулиан Эверетт — не Жерар Мерсье и не поднимает руку на женщину, но опыт отметает все доводы рассудка. Раз обжегшись на молоке, я изо всех сил дую на воду. Мне еще не встречался мужчина, который в гневе не пускал бы в ход кулаки или плеть.
Когда я, прихрамывая, вхожу в комнату, Джулиан встречает меня церемонным поклоном, как между нами заведено, но рыжеватые брови досадливо сдвинуты:
— Что тут скажешь, Флора? Если в жилах течет дурная, порченая кровь, она рано или поздно даст о себе знать.
— Кого вы имеете в виду? — холодея, переспрашиваю я.
— Моего племянника, кого же еще.
Какое облегчение приносит мне его ответ!
— Отец Марселя приехал в Ирландию учиться хлопкопрядильному делу, а в итоге соблазнил дочь своего наставника. А теперь Марсель назначает девице свидание в полночь, да еще накануне своего отъезда во Францию.
— Так он уехал во Францию? В разгар таких событий?
Из вчерашнего выпуска «Таймс» мы узнали, что прусские войска стягиваются к югу Парижа и уже слышны пушечные выстрелы, предвестники массового обстрела французских фортификаций. Если пруссаки войдут в Париж, это будет пострашнее взятия Нового Орлеана войсками янки! Те, по крайней мере, не хотели нас уничтожить. Обескровить, выжав весь капитал, подчистую отнять наш сахар и хлопок, всячески оскорбить дам и унизить господ перед их же рабами — но не стирать Юг с лица земли. Прусская же армия напоминает полчище медведок, что ползет, сжирая все на своем пути. Как можно добровольно сунуться им в пасть?!
— А вы как думали? Потому и уехал. Как будто нет иного способа услужить родине, кроме как удобрить ее почву скудными брызгами своих мозгов! — Джулиан возводит очи к потолку, и мне становится радостно, что мы с будущим мужем сходимся во мнениях. — Под моим надзором он мог бы сделать блестящую карьеру здесь, в Лондоне. А что его ждет там, в этой богом забытой стране, которую каждые двадцать лет терзают революции? Как говорится, ломать — не строить.
Пока он сокрушается и ругает племянника, его рука покоится на каминной полке, недвижная, как окружившие ее фарфоровые ягнята, пастушки и пучеглазые спаниели. Мой отец, беснуясь, смахнул бы на пол всю эту аляповатую дребедень и, взревев от ярости, велел бы седлать коня, чтобы загнать его до кровавой пены на боках.
— Я уж было решил, что пребывание в Англии сделает из Марселя человека, что здоровый английский воздух развеет угар в голове этого несчастного мальчишки. Но наследственность взяла свое.
— Ужас какой! — поддакиваю я. — Но означает ли это, что содержание, которое вы ему выплачиваете, равно как и его наследство, будет… несколько урезано?
— Урезано? Господь да благословит ваше нежное сердечко, Флора! — умиляется на меня жених. — Марсель от меня ни пенни не получит.
— Даже если вернется с покаянием, как блудный сын?
— Как отец из притчи, я, конечно, зарежу для него тучного тельца, однако ни на что иное, кроме телячьих отбивных, Марсель может не рассчитывать.
Вот, значит, оно как.
Долговязый и сухощавый, Джулиан весь состоит из прямых линий и углов, но при это ему присуща деловитая стремительность, он из тех людей, про кого говорят «легок на подъем». Однако на моих глазах он каменеет. Крупный подбородок выдается вперед, губы смерзлись, блекло-голубые, почти прозрачные глаза превратились в ледышки. И тогда мне начинает казаться, что я слышу стрекот сотен станков, стрекот, не смолкающий ни днем ни ночью и порождающий мигрени, от которых единственное лекарство — абсолютная тишина. Знает ли сам Джулиан, что от родителя-англичанина он унаследовал не только лошадиное лицо, но нечто большее — умение, не моргнув глазом, оставить без средств самого родного человека?
