Казалось, будто для него я перестала существовать.
Пытаясь заглушить опасения, что он меня бросил, я сосредоточилась на моем новорожденном сыне. Фернандито, как мы его звали, оказался прекрасным младенцем, с мягкими каштановыми волосами и янтарным отблеском в глазах, совсем как у меня. На младенчески-пухлой мордашке уже можно было различить точеные черты – явный признак арагонского происхождения. Когда он вырастет, то станет похож на мою родню со стороны отца, и мне доставляло особую радость прижимать его к себе, касаясь губами складок на его шее и с наслаждением ощущая, как он жадно сосет грудь. Он радостно агукал и смеялся куда чаще, чем беспокоился и плакал. Фернандито рос таким же понятливым малышом, как и Карл, но, в отличие от Карла, с любопытством взирал на окружавший мир, широко раскрыв глаза и округлив губы, что очаровывало всех нас.
Его рождение чудотворным образом подействовало на мать. Сбросив траур, будто старую кожу, она вновь стала прежней. На ее щеках даже появился легкий румянец, а походка обрела энергичность, словно от прежних недомоганий не осталось и следа. Я с облегчением поняла, что виной случившемуся с ней была не столько болезнь, сколько недавние потери и тревога за Испанию. Но теперь у нее появился новый внук, и я терпеливо сносила все ее волнения за здоровье ребенка и тщательный надзор за его благополучием. Ей хотелось, чтобы за ним ухаживало больше слуг. Я напомнила ей, что ему совершенно все равно, сколько пажей окружают колыбель, но уступила ее настойчивому желанию предоставить внуку собственного врача, помня, что сын моей сестры Исабель, несмотря на все свое здоровье, впоследствии заболел и умер. Смерть преследовала нашу семью многие годы, выкашивая самые яркие наши надежды, и я решила, что Фернандито следует окружить как можно большей заботой. Непреклонна я была лишь в одном: я сама желала его кормить, вопреки заведенному порядку, который предусматривал, что новорожденного принца следует отдать кормилице и специально назначенной прислуге.
В течение весны и лета мать регулярно приезжала в Ла-Моту, держа меня в курсе всех обсуждений в кортесах. Я собиралась сама вернуться во Фландрию, если Филипп в ближайшее время не объявится, но мать возразила, что сейчас необходимо мое присутствие в Испании, по крайней мере, пока не закончится сессия. Я неохотно согласилась. Нужно было думать о ребенке, к тому же он был слишком мал для путешествия. Я направила поверенным официальный документ, в котором сообщала, что остаюсь в их распоряжении, и занялась обустройством дома за прочными стенами Ла-Моты.
Хотя я с детства не питала любви к крепостям, старый замок идеально подходил для того, чтобы наилучшим образом пережить еще одно знойное лето. Вскоре мне стали хорошо знакомы извилистые коридоры и тесные лестницы замка на высокогорных равнинах Кастилии среди обширных пшеничных полей. Толстые каменные стены хранили прохладу, несмотря на жару. Время шло незаметно. Я занималась сыном и повседневными делами, которые прерывали лишь визиты матери и поездки в ближайший город Медина-дель-Кампо, где мы с Беатрис торговались на рынке за отрезы венецианской шелковой парчи. Несмотря на все наши попытки перехитрить торговцев, мы постоянно переплачивали, но возвращались в Ла-Моту довольные, словно сороки с добычей в гнездо, и тут же принимались шить новые платья.
Но по мере приближения осени росло и мое беспокойство. Мать написала, что сессия кортесов завершилась и она приедет ко мне из Толедо, как только соберется. Меня охватили тягостные мысли. Я пробыла в Испании почти два года, но так и не получила ответа от Филиппа. Казалось, будто мое прошлое стало иллюзией, чьей-то чужой жизнью. Я тревожилась, что другие дети меня забудут, что мы с мужем стали чужими друг другу. Мне хотелось оставить былые обиды позади, вернуть прежние времена нашей совместной жизни, полные страсти и веселья несмотря ни на что.
По мере того как укорачивались дни и долгие летние закаты сменялись внезапными осенними сумерками, я все чаще выходила на стены замка. Глядя на горизонт, я не могла представить, что смогу провести в Испании еще одну зиму. Боль в моем сердце, которую я пыталась заглушить любовью к сыну и чувством долга перед страной, стала нестерпимой. Кортесы так и не позвали меня к себе. Какое бы решение они ни приняли, моего присутствия им не требовалось. Чего я ждала? Почему все еще медлила?
В душе я понимала, что пришло время уезжать. Мой сын был еще младенцем, но я могла отправиться более коротким морским путем. На хорошо оборудованном галеоне мы будем в безопасности. Спускаясь в свои покои, я ощутила внезапную грусть, поняв, что стану тосковать по Испании. Я понятия не имела, чего ожидать по возвращении домой, учитывая разлад между мной и Филиппом.
Но ехать нужно было в любом случае. Сев за стол, я написала матери в Толедо.
* * *
Неделю спустя дверь в мои покои открылась и вошел архиепископ Сиснерос.
Мы с ним практически не общались. Когда я приехала, он отсутствовал, подавляя мавританское восстание, а затем, когда нам пожаловали титулы, выразил явное недовольство моим мужем. Я держалась от него подальше, что оказалось достаточно легко, – он жил не при дворе, но в своей толедской епархии, где служил моей матери и кортесам в роли главного прелата Кастилии.
Его внезапное появление в Ла-Моте оказалось полной неожиданностью как для меня, так и для фрейлин. С его похожего на череп лица смотрели черные как уголь глаза фанатика. Женщины замерли, держа в охапках белье, детали платьев и прочие предметы, – мы воспользовались унылой погодой и дневным сном Фернандито, чтобы разобрать мои вещи, решить, что мне взять с собой, а что оставить. Несмотря на порядок в королевском хозяйстве, вещей неизбежно накапливалось больше, чем предполагалось.
Сиснерос шагнул вперед – как всегда, одетый в коричневую шерстяную монашескую мантию и сандалии на босу ногу – и окинул нас пронизывающим взглядом:
– Могу я поинтересоваться, чем вы занимаетесь, ваше высочество?
– Разбираю вещи. Их накопилось больше, чем может вместить галеон, а учитывая состояние казны, вряд ли ее величество моя мать согласится предоставить целую армаду, чтобы отвезти меня домой.
Сиснерос махнул рукой, давая женщинам знак выйти. Я стиснула зубы, с трудом сдерживая желание напомнить ему, кто я такая. Беатрис тревожно взглянула на меня, закрывая дверь.
Мы с архиепископом повернулись друг к другу. Я сразу же почувствовала его ярость, вставшую между нами подобно стене.
– Прошу прощения, ваше высочество, но ваше решение уехать было принято слишком поспешно.
– Почему? – возразила я. – Меня ждут мои дети и муж. Не могу же я здесь оставаться до бесконечности.
– Вот как? – Он сжал тонкие бескровные губы. – А как насчет долга вашего высочества перед Испанией? Или ваши личные желания важнее?
Я встретила его немигающий взгляд, но решила никак не показывать своего страха, ибо отчего-то мне показалось, будто именно так он смотрел на умоляющих о пощаде нехристей, которых обрекал на костер.
– Мой долг здесь исполнен, – осторожно сказала я. – Я люблю Испанию всей душой и вернусь, когда придет время занять трон. Но, монсеньор, это время – в далеком будущем. Моя мать, да поможет ей Бог, здорова, и впереди у нее еще многие годы. У меня же есть свой дом во Фландрии, и мое место там.
