Любочка живо подхватила пустую чашку и испарилась.
Глава 12,
в которой Евпраксия Александровна торопит события, Викентий Савельевич обретает надежду, а Вера встречается с Никанором и заболевает горячкой
– Николя, как это понять? – Евпраксия Александровна сидела перед трюмо и делала омолаживающие примочки, макая кусочки марли попеременно в пахту и какой-то ядовито-розовый раствор. После она аккуратно раскладывала их на лице, приминая мелкими движениями пальцев. – Ты должен Машеньку Гордееву обихаживать и уж решительно с ней поговорить. А вместо этого волочишься за приезжей Домогатской. Согласна, она крайне мила, энергична и явно хорошего роду. При других обстоятельствах большего и желать нечего. Но ведь у нее никаких средств нет, да и какая за ней история? Твой жребий брошен, Николя, и все подобные увлечения следует пока отложить до лучших времен…
– Если вам будет приятно узнать, маман, – Николаша криво усмехнулся, – Софи Домогатская не далее как вчера на мои ухаживания ответила оплеухой.
– Правда? Браво, Софи! – Евпраксия Александровна похлопала одной пухлой, ухоженной ладонью о другую. – Поделом тебе. Что ж ты ей предложил? Небось что-то совершенно несусветное. Вот что значит вырасти вдали от подлинного общества, на окраине цивилизации. В обществе человек вместе с молоком матери впитывает, какой к кому подход нужен, и в любом угаре божий дар с яичницей спутать не сумеет. Перед такой девушкой, как Софи, надо было на коленях стоять, говорить, что погибаешь, умолять о даровании любви… А ты что? Ах, Николя… Вырос в дикости… Не видишь разницы между аристократкой по рождению и здешними мещанами да крестьянками. Думал, только мигни, и упадет к тебе в руки, как перезрелая поповна… Небось пытался ее запугать или купить? Вот и получил по заслугам.
Николаша, отчего-то совершенно не обижаясь и не гневаясь на слова матери, внимательно слушал.
– Так что же Машенька-то? Пора, мой друг, пора…
– Так вы уж объясните мне, маман, поподробнее, как к Маше-то идти, чтоб я опять впросак не попал. – Усмешка Николаши стала еще язвительнее, но Евпраксия Александровна неплохо читала в душе старшего сына и знала, когда он говорит серьезно.
– Здесь-то как раз никаких разносолов не надо. Чем обыденнее все, тем серьезнее намерения, так это крестьяне понимают. Машенька, конечно, уж из крестьянского сословия выпадает, но и до аристократки ей далеко. Так, мещаночка с богословским уклоном. Решать-то и обустраивать все равно будут Гордеев с Марфой, а уж они-то в глубине души так крепкими крестьянами и остались. Сказать лучше сейчас, чтобы она до приезда отца могла помечтать, привыкнуть к тебе как к суженому. – (Николаша презрительно сморщил тонкий нос, а Евпраксия Александровна погрозила ему пальцем.) – Значит, так прямо и говоришь: «Позвольте, Марья Ивановна, просить вас оказать мне честь и стать моей дорогой супругой и спутницей жизни». – В обычно манерном голосе Евпраксии Александровны неожиданно прорезались истинно гордеевские интонации, породистое лицо стало по-мещански простоватым, и сын не сумел удержаться от улыбки.
Мать часто рассказывала ему, как в юности блистала в спектаклях, имела массу поклонников своего таланта и едва ли не подумывала о сценической карьере. Сейчас он склонен был всему этому верить.
– Хорошо, маман, я постараюсь запомнить и произвести должное впечатление…
Маман благосклонно кивнула и влажно пришлепнула на лицо очередную примочку.
– …А перед Домогатской, значит, надо было на коленях стоять? – лукаво улыбнувшись, докончил Николаша.
Евпраксия Александровна всплеснула руками и попыталась изобразить негодование. Но улыбка материнской гордости и любви все равно прорывалась наружу, и Николаша ее отчетливо видел.
Покидая анфиладу материнских комнат, он проходил мимо кабинета отца.
– Николай, это ты? Зайди-ка ко мне! – послышался густой, всегда словно простуженный бас Викентия Савельевича.
Николаша пожал плечами и распахнул приоткрытую дверь.
Отец сидел за столом и складывал или вычитал какие-то цифры, выстроившиеся перед ним на листе длинным столбиком. Полутемный кабинет, уставленный тяжелой, массивной мебелью, был наполнен каким-то своеобразным уютом и весьма гармонировал с темно-бурым, кабаньим обликом хозяина.
– Присядь, Николай, говорить с тобой хочу, – начал Викентий Савельевич. – Вырастил я тебя. Худо-бедно, но вырастил. Ты не глуп, статями, лицом и здоровьем удался. Это и говорить не надо, так ясно. Я для затравки.
Что ж теперь? Давно пора тебе дело начинать. Сто раз ты говорил, что к извозу и поставкам у тебя душа не лежит. Пусть так. Чем же займешься? Гляди, у всех что-то есть. И время-то нынче какое? Дел масса, шевеление всего вокруг! Что говорить, когда даже девки нынче пытаются себя найти! Вон Надя Златовратская на курсы собралась, Каденька лечит самоедов, даже эта девочка приезжая, погляди, уже детишек учит… Что ж ты-то тусклый такой? Да и мне по душе обидно. Двое взрослых сыновей, а все дело – на мне. Васька-то пытается как-то мне угодить, но у него уж больно мозга странная. И не дурак ведь совсем – я ж вижу, – а только как-то все… Намедни вот захожу к нему, а он после субботних морозов трех мерзлых синиц на улице подобрал и из пипетки их мадерой отпаивает. Гляди, говорит, папаня, одна уж чирикает и за палец меня клюет. Значитца, жить будет… Что с такого возьмешь? Но он-то хоть чего хочет, книжки какие-то читает, пишет там чего-то… А ты? Годов-то тебе уже сколько… И смышленее ты Васьки, и злее, и доверчивости его глупой в тебе ни на грош нет (а как же в торговых делах без проверки-то?). Все вроде при тебе… Вот нам с Иваном докука вышла. У него сын, у меня – двое, а дело передать, получается, некому… – Викентий Савельевич замолчал, выжидающе глядя на Николая.
Тот пожал плечами, удержал готовый сорваться зевок.
– Что ж вам сказать? Разве еще раз повторить то, что уж сто раз слыхали? В чем смысл? Ну да, не тянет меня к делам. Но, если вы настаивать будете, наверное, придется попробовать… Да…
Викентий Савельевич крякнул от неожиданности, взглянул удивленно-радостно.
– Да ну?! Ну молодец! Ну распотешил меня, Николаша! Наконец-то! Я уж тебе хоть завтра все покажу… Или сегодня, сейчас…
– Погодите, отец, пожалуйста. Мне немного настроиться надо. Я сперва себя переломить должен, убедить, что вот, дело мое, и на всю жизнь… А уж потом…
– Да ладно, ладно! – замахал руками Викентий Савельевич. – Настраивайся на здоровье… Потом… Пойду сейчас же матушку твою обрадую! Она-то уж больше меня испереживалась за твою непристроенность. Любит она тебя, Николаша, без памяти. Ты уж ее не огорчай, сделай, как сейчас обещал-то…
– Я постараюсь, – серьезно кивнул Николаша.
К полудню вторника выяснилось, что в доме вышел весь кофий, который старшие Златовратские «для бодрости» потребляли в количествах неумеренных, да и Аглая любила с утра выпить чашечку со сливками и сахаром.
