Дальше мысли завихрились такие, что Машенька даже испугалась и принялась судорожно собирать обрывки уже не мыслей, а молитв. Софи смотрела так, как будто бы читала у нее в душе, как в открытой книге. Ее взгляд бесил и одновременно пугал своей безжалостной определенностью. Серж тоже выглядел испуганным. Машенька опять озлилась. «Что за чепуха! Мы, двое взрослых людей, которые могут составить друг другу счастие, боимся этой петербургской пигалицы!»
– Софи, я вас прошу нас оставить. Нам теперь надо без вас поговорить. – Машенька вложила в свой голос всю доступную ей надменность. И ошиблась. Мягкая озабоченность и печаль могли бы принести ей немедленную победу.
Конкурировать же с петербургской аристократкой в надменности не стоило. Софи вздернула подбородок.
– Ошибаетесь, Мари. Опалинский, дворянин и горный инженер, – то было ваше дело, не спорю. А мещанин Серж Дубравин без определенных занятий, проведший у нас в Петербурге сезон и располагавший при том изрядными средствами… Извините! У меня к нему вопросов не меньше вашего. Да тут и еще одно заинтересованное лицо есть. Отец ваш – Иван Парфенович. Ему, я думаю, тоже интересно будет, что за змий у него в доме завелся…
Серж собирался что-то сказать, Машенька подняла руку в протестующем жесте, защищаясь и возражая, Софи состроила пренебрежительную гримаску и изготовилась эти возражения отмести… Никто ничего не успел.
Со двора послышался пронзительный крик Аниски:
– Сюда, люди! Хозяину плохо! Помира-ает!
Ничего не говоря и даже не обменявшись взглядами, все трое бросились вон из флигеля. Софи, как самая ловкая и быстрая, бежала впереди всех.
Глава 21,
в которой Иван Парфенович вспоминает прошлое, а на Мариинском прииске происходит русский бунт – «бессмысленный и беспощадный», как уже известно читателю из других источников
Чтоб лишний раз не тревожить, Ивана Парфеновича уложили прямо в кабинете. Вызванный по тревоге Пичугин немедленно пустил больному кровь, а после конца процедуры поставил еще пиявки за уши и на грудь.
Дворня замерла в напряженной, почти сладострастной тревоге. Говорили шепотом, и каждая вторая фраза начиналась: «Вот помрет хозяин…» Ивана Парфеновича все уважали и боялись и жизни своей без него не представляли, но… Всегда интересно, когда рядом происходит что-то такое захватывающее и почти смертельное, но тебе лично никакой опасности покуда не наблюдается. Пожар, например, у соседей или тяжелая болезнь…
Машенька, неловко подогнув хромую ногу, сидела на полу у постели отца, держала в своих руках его мосластую, безжизненную сейчас кисть. Марфа заваривала наперстянку. Белый как простыня Петя привидением бродил по дому. Серж и Софи молча стояли в разных концах гостиной, подпирая стены.
Иван Парфенович находился в сознании, хотя говорил невнятно, с трудом ворочая словно распухшим языком. После кровопускания ему явно полегчало.
– Софью… сьда… – потребовал он у дочери.
Софи была немедленно извлечена из гостиной и доставлена в кабинет. Серж поплелся было следом, но Петя его остановил – вежливо и решительно:
– Батюшка Софи видеть хочет, а более – никого. Позовет вас, так мы тут же, с нашим удовольствием…
– Маша, уди… – сказал Иван Парфенович.
Машенька покорно поднялась, вышла, сильно припадая на больную ногу, двинулась к лестнице. Прячущаяся в коридорчике Аниска схватила ее за рукав, зашипела в самое ухо:
– Да вы что, Марья Ивановна! Куда пошли-то?! Слушать туточки надо! Мало ли что она ему сейчас наболтает, да потом так на так и выдаст! Сюда давайте! – Аниска почти насильно подтолкнула Машеньку обратно к двери.
– Дубравин… твой… – с трудом подняв руку, сказал Иван Парфенович.
– А! Так вы знаете, что он – Дубравин? – оживилась Софи. – Сговор? Давно?
– Сегодня… – выдавил из себя больной, лицо его задергалось, он мелко затрясся всем большим телом.
– Так вот что вас подкосило… Ладно, ладно, успокойтесь теперь! – с сочувствием сказала Софи, сноровисто поправила подушки, прижала плечи больного маленькими сильными руками, после губкой отерла лицо Ивана Парфеновича, плотно запеленала его в одеяло. – Вот, глотните. Гадость какая-то горькая, ну, так и должно. Лекарство сладким быть не может, чтоб болеть не хотелось. Давайте глотайте быстро, горечь душевную перебить… Вот так!
– Машенька… Дубравин… Ты с ним…
– О чем вы? Думаете, я у Мари это сокровище забрать теперь хочу? Да не тревожьтесь! Коли вам надобно, пусть остается… Только, может, лучше все же исправника позвать? Ведь что ж он с Опалинским-то сделал? А камердинер его в лесах чуть ли не разбойниками заправляет вместе с вашим былинным Воропаевым… И в Петербурге, где мы с ним знались, я вижу теперь, тоже не все чисто было. Моя горничная – умница от природы – во всем было разобралась, да не успела, личного свойства дела ее подкосили. Мари-то в помутнении сейчас, вы нездоровы, но все ж понимать должны: душегуб ей вовсе некстати…
– Не! Не душегуб он. Мелок для такого. Опалинского… разбойники… Он так… бумаги забрал… акции поддельные… парнишка-мошенник… Плохого окончательно в нем нету… Но не для тебя…
– Благодарю покорно! – Софи шутовски раскланялась.
– Не успеваю еще… Машенька… его полюбила… мне смерть…
– Да на здоровье! – раздраженно сказала Софи. – Совет да любовь! Да только что ж вы все так торопитесь? Семейное у вас, что ли? Мари – то в монастырь, то наоборот. Петя, болтают, плюшевого Илюшу до крайности довел. Вы вот прихворнули слегка и сразу в могилу глядитесь… Что у вас за манера такая? Отчего нельзя сперва в себя всем прийти, все толком разложить, рассудить, а потом уж и решаться…
– Милая… Где ж ты раньше… Поздно теперь… Ты – что ж решишься?
– Да мне-то что? – Софи пожала плечами, явно желая потрафить больному, но не в силах сдержать неудовольствия. – Как вы скажете, так и сделаю. Вам же в конце концов хлебать-то, не мне!
– Хорошо. Я скажу. Ты поближе сюда иди. Трудно мне… И легко… – Гордеев горько усмехнулся.
Впервые в жизни Иван Парфенович встретил женщину, с которой ему было легко говорить, которая понимала и чувствовала все так же, как он. Но судьба дважды посмеялась над ним. Женщина эта была еще ребенком, да и повстречались они накануне его неминуемой смерти (ее дыхание он чувствовал теперь безошибочно и уже не боялся).
Софи капризно вскинула брови и наморщила нос, присела туда, где доски пола еще хранили Машино тепло. Внутри она понимала то же, что и Гордеев, но не смела показать, чтоб не множить его боли.
Вот еще один человек, который мог бы разгадать и принять ее, с которым не надо притворяться. Мог бы и хотел бы (она знала это!) помочь ей взрослеть. Вот тот, кому ее расцветающий ум и полученная от природы душевная сила неминуемо пригодились бы в деле… Но ничему этому уже не случиться, потому что и он уходит… И это тоже нужно перетерпеть, как и все предыдущее. Софи уже догадывалась, да что там! – знала, о чем он ее попросит. И знала, что не откажет ему. Наступит на горло собственным чувствам, унижению и обиде, от которых темнеет в глазах и хочется визжать и колотить все и всех кулаками или палкой… Но ничего этого не будет. Потому что нельзя, стыдно показывать свои чувства тому, кто умирает, кому и без того плохо… Вон у него сколько своих дел осталось: дочь пристроить, дело куда-то направить, сын… И весь народ-то какой: Мари, да Петя, да Серж… Шик, блеск, красота…
