Приезжал из Калуги важный «аблокат» в шерстяном пальто с воротом до попы и с кожаным портфелем. Сидели с хозяином в конторе, всех повыгнав, много часов, потом пошли в дом заморские громадные папиросы курить и коньяки пить. Деревенский сын, время от времени услужающий на конюшне в усадьбе и имеющий конторскую поломойку в подружках, рассказал отцу с матерью, что решено промеж господ землю у крестьян за нерадивость судом отобрать. Оставят, дескать, только тех, у кого не меньше двух лошадей и трех коров – пусть и дале крепко хозяйствуют. А прочих вместе с детишками пустят голыми по белу свету, а на их место за старост поселят людей из страны Германии, а прочих – черных как черти – привезут из далекой австралийской земли.
Светланин муж Ваня от того известия обомлел, обрадовался, прикинул, как с семьей в город подастся и на механическую фабрику наймется, но залюбопытствовал и черными людьми и послал Степку к Любови Николаевне разузнать чего-нито про австралийскую землю.
Вскоре Степка, важный до невозможности, в чистых нанковых штанах и даже гребнем причесанный, рассказывал у старосты на дворе, что в стране Австралии и вправду живут дикие черные люди, и все они до одного злые колдуны. А оружие у них – бумбамранг – тоже заколдованное. В кого его хозяин пошлет, тому оно голову с плеч сносит долой, а само обратно к хозяину возвертается. И пашут и сеют черные колдуны не на лошадях и быках, а на специальных зверях-кенгурах, которые ходят как люди на задних лапах, а телят своих носят в сумке на брюхе, пока те не вырастут. Ловят их в пустыне в тот момент, когда они у матери из сумки вылезают, и после долго приучают к узде. Зато уж как приучишь, так и будет эта кенгура всюду за тобой ходить, ни привязывать, ни стреноживать ее не надо. Едят эти кенгуры что придется, самые обученные могут даже за столом как люди сидеть – это у них в Австралии за фокус считается. Черные люди к своим кенгурам очень привязаны и потому их с собой привезут…
– Чушь какая-то! – с досадой сказал староста, грамотный, степенный мужик. – Кого слушаем?!
– Светланка, а давай, допрежь как в город подаваться, заведем себе такую кенгуру, а? – прошептал жене Ваня. – Занятно ведь, и если она себе и пропитания не требует…
– Остынь, дурак! – прошипела Светлана и прижала ладони к загоревшимся щекам.
Двое поповичей, гостившие в деревне у крестного, взгромоздились вдвоем на одного коняшку и понеслись охлюпкой в родной дом. Там на два голоса рассказали такое, что попадья Ирина не уставала охать и креститься, младшие с визгом попрятались под лавки, а отец Даниил колебался – то ли за розгу хвататься и пороть вралей нещадно, то ли мчаться немедленно в Синие Ключи – увещевать и бесов изгонять. Только старшая поповна Маша потаенно и торжествующе улыбнулась, пробормотала: «Близится время… Но я уж, Бог даст, в обители буду…» – и пошла готовить хряпу поросятам.
В этот раз Осоргин уклоняться от разговора не стал. Остановил зло всхрапнувшего Эфира, обвел сверху взором – холодным и сверлящим – угрюмых мужиков. Они стояли тесной кучкой, кое-кто и с покрытой головой. Солнце пекло, кузнечики радостно стрекотали, возле крайней избы надсадно скрипел колодезный журавль с полным ведром – баба, вышедшая за водой, забыла о нем, завороженная происходящим.
– И чего вы от меня хотите? Я вам чем-то обязан? Где документ, предписывающий, что арендовать должны именно вы?
Мужики, хоть и были очень решительно настроены и договорились не слушать никаких лишних слов, обескураженно переглянулись. Документ – это было серьезно! И откуда ж его взять, документ-то?..
– Вы погодьте, барин, вы поимейте милость, выслушайте… – миролюбиво заговорил один, но Осоргин прервал его – своим резким, отрывистым, жестяным каким-то голосом, далеко разнесшимся:
– В дискуссии вступать не намерен. Кто хочет делать дело – милости прошу. И я, и агроном господин Дерягин поможем любым советом по части разумного сельского хозяйства. Хотите использовать машины – учитесь. Криворуких не подпущу.
В этом голосе, хотя он, казалось, и сулил некие непонятные блага, всем послышалась явная угроза. Не испугался один Прохор Панин, бедняк и смутьян известный. Выдвинулся вперед:
– Ты, барин, агрономом не загораживайся. Скажи как есть: с землей что? Пашню и дальний выгон пользуем, как положено? Озимые пора сеять! Или отымаешь?
Осоргин смерил его раздраженным взглядом – как надоедливого щенка. Однако ответил, обращаясь к старосте:
– В десятый раз повторить? Хорошо. В этом году сделки уже заключены, менять поздно. В будущем, если угодно, арендуйте. За луг – пятнадцать, за пахотную землю – восемнадцать с десятины.
После таких слов умолкли даже кузнечики. Как будто даже им, тварям безмозглым, все сделалось безжалостно ясным.
Мужики стояли на дороге, позабыв, как говорить и двигаться. Впереди ждала безнадежная голодная зима.
Дневник Люши (вторая тетрадь)
На краю обрыва ветер всегда сильнее. В спину или в лицо – это все равно. Бывает и так и эдак. Как будто кто-то хочет заставить решиться – шагай вперед или уходи вовсе. Ока залила луга. Внизу – океан воздуха и световые переливы.
– У почтаря в Торбеевке агитаторы живут, – говорит Степка. Он давно отошел от края и сидит, обняв колени руками. – Один вроде студент, другой годами постарше. Глаз вострый, голос въедливый.
– Как это – голос въедливый? – оборачиваюсь, не понимая, я.
– А вот так: говорит, и деться некуда. Как будто клоп в тебя въедается, а тебе спать охота.
– А чего говорят-то?
– Да бунтовские всякие вещи…
– А мужики что ж?
– Алексеевские прогнали их, песковским и дела нет, а торбеевские и наши, черемошинские, ходят слушают… У нас же от земли кормятся, а тут дело-то вовсе швах, многим и сеяться нечем. У нас Ванька твердо решил отсеяться и в город идти. Не знает только – в Калугу или уж в Первопрестольную. Я тоже думаю…
– Да ты что, Степка! – пугаюсь я. Степка всегда был рядом, сколько я себя помню. Без него – как без нянюшки Пелагеи. Или, допустим, без одного глаза. – А как же я?
– Что – ты? У тебя отец есть, усадьба, самоцветов куча, Грунька вот урода – на что тебе я? И без меня проживешь.
– Да на что-то вроде и ты нужен… А куда ж ты пойдешь? И зачем? Разве тебе тут, в усадьбе, не хватает чего? Так ты скажи…
– Чего тебе сказать? – Степка зло щурится. – Мне шестнадцать лет скоро. Агитатор правильно говорил: нельзя ждать, что кто-то придет и даст. Нужно народу самому брать землю и власть, самому от векового сна просыпаться. И мне пора свою жизнь строить. Сколько ж можно в комнатных собачонках бегать?
– Степка… – Я не знаю, что сказать. – Степка, а я-то тут чем виновата?
– Ты ничем не виновата, – смягчается Степка. – Да я тебя и не виню. Но рассуди сама – разве это по справедливости выходит, что у твоего отца полторы тысячи десятин земли, с пахотой, лесом, садом и прочим, а у моего дружка Коськи на семью из десяти человек, из которых шестеро ребятишек и одна бабка лежачая, – шесть с половиной десятин? Чем же это Коськины-то отец с маткой хужее твоих, а?
