– Ура! Вы таки пришли, Любочка! – весело и приветливо забряцал рыцарь Ржавая Кастрюля.
Люша научила его нескольким интересным играм, и благодаря этому он повысил свой статус в гимназическом обществе и уже выиграл у однокашников свыше шести рублей на сласти, папиросы и прочие не учтенные родителями удовольствия.
Сопровождаемая с одной стороны рыцарем, с другой – торжествующей Луизой, Люша вступила в зал. Ее небольшой рост увеличивали крошечные туфельки на каблучках (их пришлось строить по отдельной мерке, ибо у всех женщин семьи нога была больше).
– Oh, Dio! – шепнула мужу Мария Габриэловна. – Che delizia!
[6]
Лео, дорогой, у нас получилась настоящая цыганская Золушка!
– Но где же Принц? – улыбнулся Лев Петрович. – Однако отлично! Любочка все-таки решилась. Теперь я должен представить гостям Любовь Николаевну Осоргину…
Он зашарил ногой в поисках туфли, снова изображающей лодку для куклы.
– Ох, Камиша, ты только погляди! – ахнула Луиза. – Это у нас вообще что такое, а?
Светловолосый поклонник Анны Львовны встал с кресла и смотрел на Люшу, словно окаменев. Она, распахнув свои неправдоподобные махровые ресницы, медленно шла к нему по анфиладе и также не отрываясь смотрела ему в лицо. Постепенно внимание всех присутствующих как по указке выстраивалось по линии их соприкасающихся, ярких, как лучи, взглядов.
Смолкали мужчины. Женщины-гостьи шептали друг другу:
– Кто эта девушка? Откуда? Родственница, итальянка? А молодой человек? Что между ними? Господи, да он же сейчас в обморок хлопнется…
– Пробирает прямо до электричества на кончиках волос, – шепнул брату рыцарь Ржавая Кастрюля. – Чего это они, как ты думаешь?
Люша подошла вплотную и смотрела на молодого человека снизу вверх. Он шевельнул бескровными губами. С третьего раза получился звук.
– Это ты?!! Но откуда? Как?! Простите, простите меня, милостивая государыня, я наверняка обознался…
Девушка едва заметно отрицательно покачала головой.
– Вы знаете… Вы помните меня?
– Конечно помню, – звонко сказала Люша. – Как я могла забыть? Ты – Арайя, Страж Порога.
– А вот и Принц явился, – тихо шепнула Мария Габриэловна мужу. – Наша бедная Энни была только прологом к пьесе. Настоящее действие начинается сейчас.
Лев Петрович отложил папку с законченным рисунком, поднялся и, не замечая, что обут лишь наполовину, вышел на середину комнаты.
– Дамы и господа, позвольте мне с удовольствием представить вам мою очаровательную родственницу, дочку моего покойного друга Николая Павловича Осоргина. Любовь Николаевна Осоргина!
Люша сделала книксен и захлопала ресницами. Мария Габриэловна довольно улыбалась. Позеленевшая от волнения Камиша прижимала руки к груди и волей давила рвущийся наружу кашель. Луиза приплясывала на месте от возбуждения. Лев Петрович с некоторым беспокойством ожидал колеса или уж сальто-мортале. Их не последовало, и он выдохнул с облегчением.
– Деда, деда! – закричала маленькая девочка, спохватываясь и подбегая ко Льву Петровичу. – Туфлю-то надень, а то бабушка ругаться будет, что ты босиком бегаешь!
Великосветский оболтус, отпрыск одной из самых знатных и богатых семей России, известный своими весьма экстравагантными выходками и приходящийся дальним родственником Льву Петровичу, приплясывал и извивался весьма причудливым образом перед Марией Габриэловной. Привлекательный внешне молодой человек не был пьян, он как будто просто не мог стоять на месте. Случись здесь, в гостиной, сумрачный Январев-Арабажин, он пригвоздил бы молодого аристократа давно известным медицине латинским термином «акатизия».
– Милая тетушка, эта ваша новая родственница, Любовь Николаевна, она воистину очаровательна, пикантна и ни на кого не похожа. Но где ж вы прятали ее доселе?
– Э-э-э… – сказала Мария Габриэловна. – Она недавно в Москве.
– Но знаете, странное ощущение, – продолжал извиваться оболтус. – Я как будто бы уже видел ее прежде… Не могу вспомнить где… Знаю одно: она притом была совсем в другом обличье…
– Может быть, ты видел ее во сне? – очаровательно улыбнулась Мария Габриэловна, пряча за улыбкой тревогу.
Она далеко не все знала о прошлом Люши, но уже то, что Лео и Джорджи сочли возможным ей рассказать… По счастью, оболтус не мог долго концентрироваться на чем-то одном.
– О сны! Да! – воскликнул он. – Я всегда вижу чудесные, цветные, радужные сны! После зимы все вокруг только и говорят о дурных предчувствиях. Но у меня их нет… Я верю в будущее, я готов ежедневно приносить цветочную гирлянду на алтарь Богини Красоты. Милая тетушка, вы обязательно должны побывать у нас в оранжереях. Там сейчас так изумительно цветут орхидеи! Ваша Любовь Николаевна похожа на причудливый цветок. Даже опасный, да-да… Все видят в революции опасность для нашего мира. Я же вижу в ней стихию. Разгул стихий – это единственное, что роднит человеческую душу с мистическим пространством Тайны. Вы верите в духов, милая тетушка? У вас бывают спиритические сеансы? Обязательно должны быть, ведь вы из семьи венецианцев. Венеция – это мое самое любимое место на земле. Она вся – мистика и волшебство. У Любови Николаевны глаза – как вода венецианских каналов. Когда я видел ее во сне – я уже рассказывал вам об этом? – она являлась мне вовсе не в этом строгом наряде и уборе. Ее кудри были разметаны по плечам, как ночной шторм, а вокруг пенились юбки, рукава, воланы самых жарких, отважных, африканских расцветок. Я хотел бы побывать в Африке, застрелить льва и подарить его солнечную шкуру вам, милая тетушка, и бедной Камише… Боже, как мне ее жаль… И льва я наверняка тоже пожалел бы стрелять, ведь он так могуч и великолепен, и мы ушли бы с ним в прерию…
– Энни! Луиджи! – жалобным голосом воскликнула Мария Габриэловна. – Сережа хотел послушать увертюру… Сережа, ты хотел! – добавила она увещевающе.
Молодой человек с готовностью закивал изящно вылепленной головой.
С матерью оболтуса Сережи они были подругами детства. Когда княгиня жаловалась ей на странные выходки и рассеянное внимание сына, Мария Габриэловна всегда ее утешала и уверяла, что княжич милый, добрый и как ангелочек красивый мальчик, но про себя думала, сокрушаясь о собственном несовершенстве: если бы он был моим сыном, я давно скончалась бы от мигрени…
Ход с пудрой и Люшиными ресницами немедленно оценили две случайно присутствующие на празднике девицы-символистки, и буквально через два дня на декадентских сборищах им наперебой пользовались не только девушки, но и юноши. Румяный от природы (и естественно, мечтающий об аристократической бледности и утонченности) Май использовал растертый в масле голубой школярский мелок и был просто в восторге: ресницы получились не только голубые, но и слипшиеся, как будто от долгих и безутешных рыданий.
