Джорджия вновь помешкала, рассеянно водя по губам пером.
«Если не брать в расчет шрама, бесцеремонности и отсутствия изящных манер, в этом человеке положительно что-то есть. Он такой твердый, такой цельный, так уверен в себе и силен…
Какая досада – этот его ужасный шрам!»
Устыдившись своей реакции, она пообещала себе, что будет умнее, если им суждено вновь повстречаться. Для начала нужно спокойно описать его наружность:
«У бедняги на правой щеке ужасный шрам от ожога – кожа на нем блестит и морщится, шрам этот тянется по щеке до самой брови от уголка губ – кажется даже, что он все время усмехается. Конечно, я попыталась беседовать с ним как ни в чем не бывало… И все-таки ужасно жаль, что он так изуродован! Прежде он наверняка был настоящим красавцем. Густейшие черные волосы, ярко-синие глаза… нет, положительно, жизнь бывает несправедлива!
Меня уполномочили приглядывать за ним во время обеда, однако он великолепно справился и без моей помощи. Более того, даже помогал мне самим своим присутствием. Помог мне стать на якорь – вот вполне подходящее сравнение, – даром что он морской офицер! Если бы не он, мне куда труднее было бы выносить колкости дам и взгляды Уэйвени, полные вожделения. А ведь Уэйвени теперь женат и ему следовало бы блюсти приличия!
Когда матушка пригласила дам в гостиную, я сочла за благо не оставаться в обществе этих фурий, извинилась и удалилась к себе.
И здесь я намерена оставаться до самого конца моего траура, чего бы ни требовал батюшка. А потом вернусь в Лондон – в полном блеске, окруженная добрыми друзьями. И тогда, увидев меня, все вскоре поймут, сколь глупы были их подозрения на мой счет.
Кстати, вот тебе последняя светская сплетня: среди гостей был и герцог Графтон, причем с женой и любовницей одновременно! Поговаривают, герцогиня теперь требует развода… Жуткий скандал, бедная женщина… поведение ее супруга омерзительно и низко!
Кстати, о герцогах. Бофор вовсю пытался флиртовать со мной. Он ждет не дождется моего возвращения в Лондон, хотя и выражает беспокойство по поводу моей безопасности там. И полагаю, намекает он вовсе не на бунты ткачей и прочие народные волнения. Кстати, когда мы встретимся, напомни, чтобы я рассказала тебе историю Улисса. Это забавный момент».
Листок заканчивался, и Джорджия с трудом втиснула еще несколько строчек бисерным почерком:
«Похоже, Фэнси Фри пока ничто не угрожает. По крайней мере покуда Дрессер не приведет в порядок свою конюшню, лошадка останется дома. А за это время батюшка, возможно, придумает, что предложить победителю взамен. Но мое участие в этом деле благополучно окончено.
Жду скорейшего ответа, дорогая моя подружка!
Твоя Джорджия»
Джорджия сложила листок втрое, затем вновь втрое, потом достала палочку черного сургуча и свою золотую печать. Это была не фамильная печать графини Мейберри – просто литера Д в окружении цветочков, – но это был подарок Дикона. Интересно, когда она вновь выйдет замуж, удобно ли будет продолжать ею пользоваться?
Она взглянула на портрет покойного:
– Ты ведь не против, правда, любовь моя?
И вдруг, словно покойный и в самом деле ответил ей, Джорджия взглянула на черный сургуч и наморщила нос. Довольно! И пусть до конца ее траура еще несколько недель, но сегодняшний день казался ей началом новой жизни. Джорджия открыла ящичек секретера и достала палочку красного сургуча, подержала ее в пламени свечи, капнула на сгиб письма, а потом решительно прижала к алой капельке золотую печать.
Эта печать всегда будет напоминать ей о Диконе, а за мужчину, который воспротивится этому, она ни за что не выйдет!
Она отдала письмо Джейн, а после, подбодренная странным ощущением начала новой жизни, взяла другой листок и принялась набрасывать план триумфального возвращения в столицу через двадцать четыре дня.
В Лондон.
В свет.
В жизнь.
– Как? Я не поеду в Лондон? – Джорджия уставилась на отца во все глаза.
Он сидел в мягком кресле в их гостиной, но казалось, что восседает на троне. Матушка сидела подле супруга и выглядела столь же царственно.
Джорджия на диванчике ощутила себя полным ничтожеством…
Родители приехали из Лондона в Эрне специально для этого разговора, что весьма насторожило Джорджию. А она-то собиралась завтра уехать в столицу к родителям – ведь именно завтра истекал срок ее траура!
– Там чересчур опасно, – сказал отец. – Ты ведь читаешь газеты, дочка. Ткачи с фабрики спиталфилдского шелка перебили все окна в усадьбе герцога Бедфорда, протестуя против засилья французских шелков. А народ восстал против сурового налогообложения и сметает на своем пути всех и вся!
– Но я не ношу французских шелков, отец, и избегаю всяческой политики.
– И все-таки ты не поедешь, дочка.
Это было столь же непререкаемо, как воля Божья. И хотя Джорджия всей душой противилась этому решению, протестовать было бессмысленно – это было бы равносильно народному бунту, который непременно подавят. Тщательно взвешивая каждое свое слово, она произнесла:
– Я не могу оставаться здесь, отец. Подумают, будто я скрываюсь…
– Что никого особо не удивит – учитывая твое поведение.
– Но куда я могу уехать отсюда? Многие мои друзья все еще в городе – Херринги, чета Олбрайт, да и Перри…
– Увы, нет, – вмешалась матушка. – Он переехал в Йоркшир.
– В Йоркшир? Перри? Да он скорее поехал бы в дебри Африки!
– И тем не менее это так. Его вынудили к этому обязательства дружбы. Ты, возможно, читала в новостях, что граф Меллсардж две недели назад скоропостижно скончался. Сыновей у него нет, так что наследником его является один из друзей Перри, который совершенно не готов к новой роли.
– Какая досада! – Джорджия вложила в эти слова очень многое. Она так рассчитывала на Перри. – Меллсарджи казались такой приятной парой… А кто наследник?
– Брат покойного, недавно уволился из армии.
Военный. Совсем как Дрессер… Джорджия порой вспоминала о нем, думая, как он управляется с поместьем, – ведь он смыслит в этом не многим больше, чем в нравах бомонда.
Однако ее положение, похоже, не менее затруднительно.
– Перри вскоре вернется на юг, матушка, и я с радостью выслушаю его рассказы о приключениях, выпавших на его долю в глуши, но чтобы вернуться в город, мне вовсе не надобно, чтобы он непременно там был.
– Нет, Джорджия. – Отец был неумолим. – Обеспечить твою безопасность – мой святой долг.
– Тогда куда же мне уехать?
Она не останется здесь – нет, ни за что на свете, – и это внезапное препятствие, ломающее взлелеянные ею планы, было поистине невыносимо! Год, проведенный в Эрне, показался вечностью, но до этого самого часа она не ощущала себя узницей.
