Она повернулась к леди Эзме, которая сидела, опустив голову, и яростно моргала, словно пыталась сдержать слезы.
Почувствовав на себе взгляд Эммы, она подняла глаза.
– Вбили? – спросила Эзме, и по ее щеке поползла слеза.
Она намного младше Люка. Вероятно, была еще младенцем, когда старый герцог умер, так откуда ей знать?
Эмма взглянула на мистера Хокинза. Тот не смотрел на сестру, он уставился на Эмму, брови его опустились, суровое лицо побледнело.
– Вы что, не знали? – спросила она обоих сразу.
Мистер Хокинз медленно покачал головой и мрачно ответил:
– Нет.
Эмма была потрясена. Братья наверняка должны знать такие вещи друг о друге!
– Кто… кто делал с ним такое? – выдохнула леди Эзме.
Значит, Люк не рассказывал никому. Осознание того, что он пронес воспоминания о насилии над собой через всю жизнь, ни разу ни с кем не поделившись, обрушилось на Эмму с такой силой, что у нее перехватило дыхание. Она закрыла глаза, представив себе белокурого голубоглазого маленького мальчика, испуганного и одинокого. Представила, как он не может ни к кому обратиться, как пытается скрыть то, что делает с ним отец, но эти попытки приводят только к тому, что окружающие бранят его еще строже. Представила, что он терпит боль и страх, какие не должен терпеть ни один ребенок.
Потом представила, как представляла всю ночь и все утро, мужчину в холодной темной камере Ньюгейта, и в этот миг она ничего в мире так не хотела, как вытащить его из этого места и крепко обнять. И никогда больше не отпускать.
А затем, конечно, вспомнила, что ее муж виновен во всем случившемся.
Эмма открыла глаза и в упор посмотрела на леди Эзме. Она обращалась к молодой, обеспеченной, со всех сторон защищенной женщине, но не собиралась ничего смягчать.
– Старый герцог Трент – ваш отец. Очевидно, он придумал целый ритуал наказания Люка. Но это было больше, чем наказание. Это было насилие. Пытки. Неужели вы не видели его шрамов? У него вся спина исполосована.
Обтянутая перчаткой рука леди Эзме метнулась к губам, заглушая возглас ужаса. Темные глаза мистера Хокинза прищурились.
– Иисусе Христе! – вырвалось у него.
Эмма продолжала:
– Герцог решил выбить из него все дурное. Он убедил Люка, что тот – воплощение зла. С тех пор Люк безоговорочно поверил в это и считал, что каждый его поступок является новым доказательством его порочной натуры. Его мучают страшные ночные кошмары. Он каждый день страдает от того, что этот человек делал с ним в детстве. – Эмма повернулась к мистеру Хокинзу: – Уж вы-то должны были об этом знать. Старый герцог откровенно ненавидел «сыновей», бывших не его отпрысками. Разве с вами он так не обращался?
Она задала до нелепости дерзкий вопрос. Невероятно дерзкий, ведь с этим человеком она впервые встретилась несколько минут назад. Но Эмме уже было все равно.
– Нет, не обращался, – с трудом выдавил мистер Хокинз.
Значит, Люк и вправду оказался единственным, на кого обрушились вся жестокость и ненависть старого герцога. Эмма сжала губы и повернулась к двери.
– Я не могу здесь больше оставаться, – бросила она. – Только напрасно трачу время. Мне нужно ему помочь.
– Погодите, миссис Кертис, – хрипло произнес мистер Хокинз. – Вы должны знать – я сделаю все возможное, чтобы помочь брату. Прошу вас, останьтесь.
Эмма обернулась. Мистер Хокинз стоял, и на его лице отражалась искренняя тревога. Леди Эзме тоже встала. Она ломала руки и смотрела умоляюще.
Эмма заставила себя вернуться.
– Следуйте за мной, ваша милость.
Люк поднялся с грязного пола.
Всю ночь и почти весь день он просидел на корточках в углу, прижавшись спиной к стене. Здесь было чертовски холодно, и на те несколько часов, что солнце светило в крохотное зарешеченное окошко, он передвинулся туда в надежде хоть немного согреться.
Он ненавидел небольшие замкнутые пространства. После порки герцог часто запирал его на несколько часов в чулан и не выпускал оттуда, пока не убеждался, что Люк уже достаточно оправился и не выболтает правду. Не раз и не два гувернантка наказывала его потом за то, что он куда-то убежал, ничего ей не сказав. Но ее резкие удары костяшками пальцев не могли сравниться с умерщвлением плоти, которое практиковал отец.
Этой ночью Люк дремал урывками, просыпаясь от одного кошмара за другим, дрожа и потея, хотя в камере стоял жуткий холод. После одного такого сна сердце его заколотилось так бешено, что Люк почти не сомневался – это его убьет. Он чувствовал, как на него давят стены, выжимая из него жизнь. Он убеждал себя, что это невозможно, что он не умирает, но тело ему не верило.
Наконец ему немного полегчало, и он снова задремал, но через час проснулся в агонии от очередного кошмара.
А сейчас уже вечер. Он провел взаперти, в камере размером шесть на девять футов целые сутки. И был уверен в одном – больше он этого не выдержит. Этому месту не потребуется много времени, чтобы свести его с ума.
Но на самом деле это не имело никакого значения. Если его сочтут невиновным, то выпустят. Если признают виновным – повесят. Хоть так, хоть эдак, а долго терпеть не придется.
Зарешеченная деревянная дверь со скрипом отворилась.
Люк посмотрел в морщинистое, недружелюбное лицо тюремного надзирателя.
– Мне сейчас предъявят обвинение?
Он ждал этой минуты весь день – ждал возможности заявить суду о своей невиновности и намерении доказать это.
– Нет, – буркнул тюремщик. – Вас освобождают.
Люк недоверчиво прищурился, но тот повернулся, коротко бросил:
– Идемте, – и зашагал по длинному коридору.
Люк содрогался, проходя мимо угнетающих дух камер. В некоторых из решеток в двери высовывались руки, из других доносились стоны и крики.
Надзиратель отпер дверь в вечерний туман и жестом велел Люку выходить.
– Доброго вам дня, милорд.
Люк помедлил. И это все? Он свободен? С того момента, как он вошел в это место, тюремщики требовали денег за все. Он заплатил за отдельную камеру. Он заплатил за воду, за тарелку еды, за то, чтобы снять обноски, которые на него сначала нацепили, за грязные рваные простыни, на которых он все равно не смог спать. А теперь его просто отпускают. Он свободен и никто не требует никаких денег.
В животе возникло тошнотворное ощущение. Слишком уж все быстро. Слишком просто. Попахивает вмешательством Трента.
Скрипнув зубами, Люк шагнул из тюрьмы Ньюгейт в грязный двор. Толстая деревянная дверь захлопнулась за ним с глухим стуком.
Карета брата стояла в десяти ярдах. Люк мгновенно узнал золотой герб.
Разумеется. В общем-то его это даже не удивило. И все-таки в груди все сжалось, а кожа на всем теле словно натянулась.
