Брови портнихи взлетели на лоб.
— Oui, мисс…
— Пока вам не нужно знать ее имя, — перебил Темпл. Пока? Одно-единственное слово — а сколько в нем смысла. Конечно, портниха узнает ее имя и ее историю. Но не сегодня вечером и не завтра, когда станет кроить и шить платья, которые принесут ей, Маре, погибель.
Мадам Эбер закончила зажигать свечи, каждая из которых добавляла прелестного золотистого сияния в лужицу света, куда Маре, вероятно, придется ступить.
Порывшись в глубоком кармане, модистка извлекла сантиметр и повернулась к гостье:
— Мисс, плащ… Его нужно снять.
Мара не шевельнулась.
— Снимите его, — произнес Темпл, и в полутьме слова эти прозвучали весьма угрожающе.
Сам герцог уже разделся, опустился на ближайшую кушетку и положил щиколотку на колено, прикрыв его своим огромным серым плащом. Лицо же его скрывалось в тени. Мара нервно рассмеялась:
— Вы считаете, что все так просто? Полагаете, все женщины с радостью кидаются выполнять ваши требования?
— Когда дело доходит до того, чтобы раздеть женщину, так часто и происходит, — лениво процедил Темпл, и Маре от злости захотелось затопать ногами. Однако она сделала глубокий вдох и попыталась взять себя в руки. Вытащив из кармана юбки небольшую записную книжку и карандаш, она спросила:
— Сколько обычно стоит раздевание?
У Темпла сейчас был такой вид, словно он проглотил какое-то крупное насекомое. Мара бы рассмеялась, если бы уже не пришла в такое бешенство.
Взяв себя в руки, герцог ответил:
— Меньше десяти фунтов.
Мара улыбнулась:
— Неужели я так неясно выразилась? То была начальная цена сегодняшнего вечера, понимаете?
Она раскрыла книжку и сделала вид, что изучает какую-то страницу. Минуту спустя добавила:
— Полагаю, что примерка обойдется вам… Скажем, еще в пять фунтов.
Темпл хохотнул:
— Вы ведь получите коллекцию самых желаемых в Лондоне платьев! И я еще должен за это платить?!
— Платья не едят, ваша светлость, — заметила Мара голосом строгой гувернантки.
Он усмехнулся и пробормотал:
— Один фунт, не больше.
Мара улыбнулась:
— Четыре, милорд.
— Хорошо, два.
— Три и десять шиллингов.
— Два и десять.
— Два и шестнадцать.
— Дорогая, да вы профессиональный живодер!
Мара улыбнулась и снова посмотрела в записную книжку. На самом деле она не рассчитывала даже и на два фунта.
— Значит, два и шестнадцать. Договорились, ваша светлость?
За уголь заплачено!
— Ладно, хорошо. Давайте же, — поторопил ее Темпл. — Снимайте плащ.
Мара сунула книжку в карман.
— Право же, милорд, вы щедры, как принц. — Она сняла плащ, подошла к Темплу и перекинула плащ через подлокотник кресла. — Платье тоже снимать?
— Да, — сказала модистка, стоявшая у нее за спиной, и Мара могла бы поклясться, что увидела удивление в глазах Темпла, мгновенно сменившееся искорками смеха.
— Не смейте смеяться! — крикнула Мара.
Черная бровь взлетела вверх.
— А если я все-таки засмеюсь?
— Чтобы я могла снять мерки, мисс, на вас должно быть как можно меньше одежды, — снова вмешалась модистка. — Вот летом, в ситцевом платье, — дело другое, но сейчас… — Заканчивать фразу не требовалось. Стоял поздний ноябрь, и было уже очень холодно, так что Мара вышла из дома в шерстяной сорочке и в шерстяном платье.
Она подбоченилась и посмотрела на Темпла:
— Отвернитесь.
Он покачал головой:
— Нет.
— Я не давала вам разрешения унижать меня.
— Но я это право купил, — отрезал он, откидываясь на кушетке. — Расслабьтесь, дорогая. У Эбер превосходный вкус. Позвольте ей украсить вас шелками и атласом, а мне за них заплатить.
— Вы думаете, ваши деньги сделают меня покладистой?
— Не думаю, что вы вообще станете когда-нибудь покладистой. Но ожидаю, что вы будете чтить наше соглашение. И свое слово. — Он помолчал. — Только подумайте: когда все закончится, у вас останется дюжина новых нарядов.
— Джентльмен с уважением отнесся бы к моей скромности.
— Чаще меня называют негодяем.
Теперь бровь вскинула она.
— Я уверена, что за время нашего знакомства, милорд, мне придется не раз назвать вас именно этим словом.
Тут он вдруг засмеялся. Засмеялся весело и искренне.
— Нисколько не сомневаюсь, дорогая. — Темпл понизил голос. — И вы наверняка сумеете даже в одном нижнем белье пережить мое присутствие. Более того, у вас и дуэнья имеется.
Этот человек ужасно ее бесил. Невыносимо бесил. Ей хотелось его ударить. Нет, это слишком просто. Ей хотелось запутать его, сбить с толку, смутить, чтобы он не считал себя слишком умным. Ведь было совершенно ясно: Темплу недостаточно побед на ринге; он хотел быть сильным и вне ринга, хотел побеждать не только мускулами, но и словом.
Мара провела годы под властью мужчин. Когда-то отец не давал ей возможности жить так, как хотелось: он наблюдал за каждым ее шагом с помощью армии шпионивших слуг, нянек и вероломных гувернанток. Отец был готов отдать ее пожилому мужчине — наверняка такому же властному, как и он сам. Поэтому она сбежала. Но даже сбежав, даже живя в дебрях Йоркшира, а потом — на грязных улицах Лондона, она не могла избавиться от призраков этих мужчин. Не могла выйти из-под их контроля, и они властвовали над ней, сами того не зная. Они подчиняли ее страхом — ведь ее могли обнаружить, и тогда ей пришлось бы вернуться обратно к той жизни, от которой она сбежала. Она боялась утратить себя. Боялась потерять все, ради чего так долго трудилась. Все, за что боролась. Все, ради чего рисковала.
И вот теперь, даже решив, что получит все, что хочет, Мара не могла избавиться от ощущения, что этот мужчина — еще один в череде тех, кто размахивал своей властью над ней, как оружием. Да, он желал возмездия и, наверное, имел на это право. Да, она согласилась на его требования и отдалась в его власть. И конечно же, она сдержит свое слово. Но потом, когда все будет сказано и сделано, ей придется встретиться лицом к лицу… с собой.
Но будь она проклята, если станет бояться и его тоже. Он самодоволен, у него огромное самомнение, и ей ужасно хотелось устроить ему взбучку — даже если это означало, что взбучку устроят ей. Может, и не следовало это говорить. Может, стоило сдержаться, промолчать, может, лучше было бы держать язык за зубами.
Но Мара чувствовала, что не сможет сдержаться. Собравшись с духом, она поднялась на возвышение, повернулась лицом к Темплу и позволила модистке расстегнуть пуговицы и застежки у нее на платье. А затем тихо, но отчетливо произнесла роковые слова:
