– Хорошо выглядишь, – несколько ехидно констатировала Костяная: она знала, что это ненадолго.
Полуденная всегда казалась юной и свежей поначалу. В первые несколько мгновений. На первый взгляд. Но чем дольше на нее смотрели, тем старше она становилась. Темные круги проступали вокруг глаз, истончалась и высыхала девичья кожа, морщины расползались по пепельно-бледному лицу, и все печальные старческие подробности постепенно вырисовывались на нем – точно на быстропроявляющемся полароидном снимке.
– Чего ты хочешь? – равнодушно спросила женщина в ночной рубашке; сейчас она выглядела уже лет на сорок с хвостиком.
– Чтобы ты пришла кое к кому.
– Надолго?
– Думаю, четырех ночей ей хватит.
– Хорошо, – равнодушно сказала старуха в ночной рубашке.
VIII
ЧЕТЫРЕ НОЧИ
Это был закат – а, может, наоборот, рассвет, не разберешь. В любом случае, все казалось сочным, ядовитым, красновато-выпуклым – и в то же время каким-то неопределенным и условным. Лишь силуэты. Лишь контуры. Лишь четкие тени на ярком неестественном фоне.
Деревья стояли в ряд – вызывающе-оголенные, приземистые, холодные. Ветер играл их тонкими ветками, играл так беззвучно, что казалось – они шевелятся сами по себе.
Чуть позже стало понятно, что они действительно шевелятся сами. И что не было никакого ветра, а если и был, то не играл с ними. Они играли между собой: сначала сцеплялись тонкими черными ветками, потом отпускали друг друга, и так снова и снова.
В какой момент игра эта стала такой чудовищной, такой агрессивной, она не заметила. Просто вдруг увидела: они уже не играют, они дерутся.
Теперь одни ветки вцеплялись в другие мертвой хваткой, и ломали их, и ломались сами с пронзительным хрустом. Из переломов обильно сочилась кровь.
Деревья дрались и истекали кровью – на закате, а может быть, на рассвете, кто знает…
И только когда они стали выдергивать друг друга из земли с корнем, только когда она поняла, что они уже не дерутся, а убивают, ей захотелось кричать – и она изо всех сил напрягла горло для крика, и проснулась, невнятно и беспомощно ойкнув.
Ирочка села на кровати, тщетно пытаясь ухватить, удержать в голове стремительно тающие ошметки какого-то неприятного сна. Посмотрела на часы и тихо чертыхнулась: можно было еще спать и спать… Всего только пять вечера.
Она вернулась после ночной смены утром, с тягучей головной болью. Полдня занималась в полудреме какими-то ненужными маленькими делами, потому что настолько устала, что не могла заставить себя принять душ и улечься; наконец легла, без всякого душа, около трех и провалилась в гудящую глубокую пустоту. И вот, проснулась всего через два часа. Спать больше не хотелось. Вернее – хотелось, но было как-то совсем очевидно, что теперь уже не получится. Обидно.
Ирочка медленно встала на ноги, чувствуя, как густой ртутью разливается в области затылка боль – недобитая и даже, наоборот, раздраженная коротким двухчасовым отдыхом. Шаркая тапочками, она зашла на кухню, откопала в ящике с лекарствами анальгин и выпила пару таблеток. На языке остался противный горький привкус. Она закурила – и стало еще противнее.
Часов до восьми вечера она лежала и отчаянно смотрела телевизор, хотя от этого еще сильнее болели глаза и изматывающе ныло там, за глазными яблоками. Однако же Ирочка добилась чего хотела – какой-то бесконечный «Аншлаг-Аншлаг!» вконец измучил и укачал ее – она снова заснула…
* * *
…Все казалось сочным, ядовитым, красновато-выпуклым – и в то же время каким-то неопределенным и условным. Невысокие земляные насыпи располагались в ряд. В каждой насыпи чернела нора. Ничего не происходило.
Потом появились собаки – вернее, щенки. Весело подпрыгивая, они бежали каждый к своей норке. Уже перед самым-самым входом они ложились на брюхо и, умильно вихляя задницами и хвостиками, ползли в дыру. Только при этом они переставали быть щенками – и становились чем-то вроде мохнатых гусениц. Извиваясь всем телом, гусеницы вползали в норы.
Потом прибегали другие щенки, и все повторялось снова. И снова. И снова. До бесконечности.
Ирочка вздрогнула всем телом и проснулась. На этот раз она запомнила сон.
Она бросила взгляд на часы: 20.05. Бесконечность, оказывается, продолжалась всего пару минут…
На экране бесновались какие-то мужики в юбках и бабьих платочках. Взявшись за руки, они по рок-н-ролльному выбрасывали вперед толстенькие короткие ножки.
– Да он бы па-да-шел, я бы отвернулась, он бы приставал ко мне… – визгливо запел в микрофон один.
– Уйди, пра-а-ти-и-ивный! – заголосил другой.
– …а я б ушла! – старался перекричать его первый.
Зал взорвался аплодисментами. Крупным планом показали несколько счастливых лоснящихся физиономий. Им действительно было весело…
Ирочка пошарила по кровати в поисках пульта, не нашла, раздраженно вскочила и выключила телевизор. Потом отправилась на кухню и выкурила две сигареты, одну за другой. С грохотом поставила на стол чашку, кинула туда чайный пакетик, плеснула воды. Заварка не желала растворяться. Ирочка пощупала чашку – холодная. Идиотка. Забыла вскипятить чайник. Эта мысль почему-то так огорчила ее, что на глаза навернулись слезы.
– Так, – сказала Ирочка вслух и вытерла глаза.
Она снова пошарила в ящике с лекарствами, извлекла оттуда два пузырька – один с валерьянкой, другой с пустырником, накапала и того, и другого в рюмку, разбавила водой и, скривившись, выпила.
Вообще-то Ирочка не любила пить валерьянку. Потому что когда это делала, всегда казалась себе очень одинокой. И не такой уж молодой. И вообще – женщиной трудной судьбы.
Около десяти вечера позвонила мать:
– Ирочка, деточка, я тебя случайно не разбудила? Ты же сегодня после ночной смены?
– Нет, – мрачно сказала Ирочка. – Не разбудила. Я не могу спать.
– Как это, деточка, не можешь?
– Очень просто. Не спится.
– Ох ты господи, какой кошмар, какой ужас, деточка! – запричитала мать, и голос ее немедленно сделался полуплачущим.
– Да что ты трагедию из всего делаешь, мама! – раздраженно огрызнулась Ирочка. – Абсолютно ничего страшного не происходит.
– Не говори так с матерью! – на том конце провода послышались сдавленные рыдания. Думаешь, с матерью все можно? Думаешь, об мать ноги вытерла и дальше пошла? Думаешь, мать…
– Да перестань, мама! Ну перестань, пожалуйста, – Ирочка попыталась говорить мягче. – Ну кто об тебя ноги вытирает, что ты такое говоришь? Ну извини, если я что-то не так сказала. Я просто очень устала в интернате…
– Да, деточка, – убитым, но твердым голосом согласилась с чем-то мать. – Да. – Она выдержала долгую паузу. – Я уже не обижаюсь на тебя. Все в порядке. Я все прощу…
