— Воевал? — спросил Художник, кивнув на иссеченные шрамами руки парня.
— Немножко.
— Карабах? Чечня?
— Всяко бывало.
— Десантник?
— Более веселая команда… Тоже воевал? — усмехнулся спецназовец, кивая на татуировку на руке собеседника и дергая щекой — тик был постоянный.
— Да. Тоже война, — кивнул Художник. — Каждого против каждого.
— Один против всех — куда хуже, — то ли улыбнулся, то и скалился бывший вояка.
— Чего мы тут сидим? — спросил Художник. — У меня хата неподалеку. Пошли посидим, дернем по рюмашечке за знакомство.
— Нет, это предел, — Шайтан показал на банку пива.
— Ну тогда хоть порубаем как положено. Варька нам мясца конкретный такой кусочек соорудит. Огурчики, помидорчики.
— Жена?
— Шалава.
— Все бабы — шалавы… Пошли.
Шайтан производил впечатление человека немного не в себе. Сознанием отлетавшего в какие-то другие сферы, но не от наркотиков, а какого-то глубокого внутреннего диссонанса. Какая-то темная неустроенность плескалась в нем.
Зачем Художник потащил его на хату? Сработало чувство — как любовь с первого взгляда — именно этот человек ему нужен.
— С работой как? — спросил Художник, когда Варька суетилась на кухне, разделывая мясо.
— Никак. Пенсия от государства. И комната в общаге.
— Противно?
— Что?
— Что ты жизнь клал за этих жирных свиней, которые сегодня тут всем заправляют. И за сопляков дешевых на иномарках, которые хрусты не считают.
— У самого-то тоже небось тачка не «Запорожец», — кинул Шайтан пронизывающий, мрачный взгляд на Художника.
— Э нет, Вова. Я — волк. У меня клыки есть. У меня по жизни правильное воспитание. И ты такой же.
— Ну и чего?
— А то, что сопляков и жирных боровов прессовать надо. Всех! И всеми способами! Чтобы они не чувствовали, что все вокруг принадлежит им. Каждая свинья должна знать, что в лесу рядом волк не дремлет.
Шайтан ничего не ответил, на лице не отразилось никаких чувств, только кивнул то ли в знак одобрения, то ли просто так. Только щека опять дернулась.
— Скажи, ты со мной согласный? — напирал Художник, пытаясь вызвать гостя на разговор.
— Знаешь, что такое в зиндане сидеть у моджахедов?
— Афган?
— Таджикистан. Наша группа пошла на обычную разведывательную вылазку рядом с границей. Не в первый раз. И, думали, не в последний. И напоролись… Дрались мы как бешеные. Меня контузило. Потом ничего не помню. Очнулся в тюрьме… Знаешь, Художник, а ведь там страшно. Очень страшно. Первое время. А потом освобождаешься от всего. Остается лишь твой чистый дух, да. Чистый дух. Потому что тело уже не принадлежит тебе. Тебе принадлежит только твоя воля. И желание жить. И смерти уже не боишься. Все уходит — страх, ожидание смерти. Остается только дух, — Шайтан говорил это медленно, растягивая слова, смотря на свои руки мутным взором.
— И ты выжил.
— Я выжил. Единственный из нашей группы.
— Обменяли?
— Почти, — сказал он таким тоном, что дальнейший разговор на эту тему становился бессмысленным.
Он замолчал. Это был единственный раз, когда Шайтан что-то рассказал о себе.
— Так как насчет того, чтобы помочь боровов давить? Чистый дух — конечно, хорошо, но с этой земли нас пока не попросили. И мы еще можем многое, а, Шайтан?
— И чего теперь?
— Работа есть. Не пыльная.
— Какая?
— Пока бабки собирать. А потом — посмотрим.
— А что, — задумчиво произнес Шайтан и широко улыбнулся — улыбка была жутковатая. И Художник понял, что этот человек — сам по себе оружие. И нужно обращаться с ним аккуратно. Если такой тип выйдет из-под контроля, он превратится в кобру, и остановить его будет нелегко — таких слишком хорошо учат выживать и убивать. — Попробуем.
Через два дня Художник привел Шайтана в команду и сказал, что отвечает за него головой. И Шайтана приняли.
Заявившись однажды в общагу к Шайтану, Художник еще раз убедился в том, что тот полный псих. Вся комната была завалена литературой по оккультизму: о переселении душ, об уровнях ментальности и кармических воплощениях. Сам Шайтан сидел в позе лотоса на раскладушке и медитировал.
А вскоре Художник в первый раз увидел Шайтана в деле.
Команда обмывала очередную удачную сделку в том деревенском доме, куда после выхода за порог зоны привезли Художника. Надрались, как всегда, прилично. Варька накурилась анаши и хохотала как сумасшедшая. Башня перепил водки, ему тоже было весело. И свое веселье он направил почему-то на Шайтана.
— Так ты в плену сидел? Шайтан пожал плечами.
— У черных, да?
Шайтан кивнул равнодушно, он весь вечер посасывал бутылку легкого столового вина, ему было скучно, но щека дергалась меньше обычного.
— Черные, — не отставал Башня. — Страшные, вонючие черные, да?
— Страшного ничего нет… Если не боишься, — зевнув, произнес Шайтан.
— Бывают… Такая чернота… Рэжут, да. Всех рэжут. И пленных тянут в зад, да, — Башня вызывающе ухмыльнулся, глядя на Шайтана.
Тот опять пожал плечами. И вдруг молнией рванулся вперед, захлестнул поясом от халата шею Башни и завалился с ним в угол, так, чтобы не дать другим помешать им. Художник, насмотревшийся немало, понял, что сейчас пояс просто перебьет Башне шею и ничего тому не поможет.
Каратист Брюс рванулся было на помощь другу. Тут Художник крикнул:
— Хва, пацаны!
Тут Шайтан отпустил шею противника, встал с пола и пообещал спокойно, только судорогой свело лицо:
— В следующий раз умрешь…
— Ты че… — Башня прокашлялся… — Ты чего? Больше Шайтан не обращал на него внимания, его не волновали яростные взгляды, которыми его буравили. Художник видел, что Шайтан совершенно не боится смерти. Он относится к ней, как к чему-то незначительному. Так ведут себя люди, которых уже раз похоронили.
Шайтан с самого начала слушался только Художника. Остальных не считал особо за людей и не задумался бы, чтобы удавить. Художник очень скоро понял, какое сокровище приобрел в лице бывшего сержанта группы спецназа, прошедшего через ад моджахедского плена и растерявшего там добрую часть своей души.
Вика сидела в продавленном кресле и опять дымила сигаретой. Пачка у нее кончалась.
Квартира была просторная, трехкомнатная, небрежно обставленная старой, растрескавшейся, сто лет не ремонтировавшейся мебелью. Гурьянов и Вика были в комнате вдвоем.
