— Что думать?
— Думать. Головой думать, — Художник постучал себя пальцем по лбу.
Через неделю он повстречался с Тимохой в бане, в которой собирались по четвергам криминальные авторитеты. В отдельном, хорошо обставленном номере с мягкой мебелью и видеодвойкой «Саньо» воровской положенец отдыхал душой и телом с двумя пятнадцатилетними шлюхами — у них был субботник, то есть они работали бесплатно.
— С глазу на глаз бы словом перекинуться, — сказал Художник, стягивая рубашку и присаживаясь на скамью.
— Брысь, мелкота, — кивнул Тимоха. Шлюх моментом сдуло.
— С жалобой к тебе, Тимоха, — сказал Художник. — И за советом.
— Ну что ж. Поможем пацану, — кивнул Тимоха, проглаживая объемный волосатый живот густо татуированной лапой.
К Художнику положенец относился с двойственным чувством. С одной стороны, где-то уважал его, помнил хорошо, как тот, еще пацаном, на воровском разборе взял у него из рук финку и замочил того самого беспределыцика, поднявшего руку на вора в законе. С другой стороны, эти воля, решительность и способность не останавливаться ни перед чем пугали.
— Беспредельничают в нашем городе, — произнес с грустью Художник.
— Обидели, да? — жалостливо посмотрел на своего гостя Тимоха.
— Обидели.
— И кто ж тебя, малыш, обидел?
Художник на «малыша» не обратил внимания. Он привык не обижаться ни на что, просто мотать на ус и в определенный момент ставить обидчика на место. Тимоху ставить на место он пока не мог.
— Боксер.
— Ага, — кисло скривился Тимоха. — И тебя, бедолагу, достал.
— Достал.
— Я вижу.
— Я с Боксером сидел, — Художник взял бутылку холодного пива, которую протянул ему положенец. — На зоне беспредельничал. Зону без основания, лишь по дури своей, на бунт поднял. Люди пострадали. На воле беспредельничает. Он плохой человек. Зря только на этом свете водку пьет да девок топчет.
— И что же ты с ним делать хочешь?
— Мочить, — просто произнес Художник.
— Ага. Еще одна крутизна для нашего городишки — не слишком много? — Тимоха посмотрел на гостя зло, из-под сросшихся кустистых бровей. — Кто ты такой, чтобы Боксера мочить? Ты Япончик? Или Цируль? Или, может, ты Вася Бриллиант, вставший из гроба?
— Мы перед ним лапки сложили, да?
— Ты что, Художник, право на такой базар заработал?
— Хочу заработать.
Тимоха напряженно посмотрел на него и сказал:
— Мочить, так всех. Одну осу раздавить — другие больнее кусаться станут.
— Ничего. Жало им повыдергиваем. Крылышки подпалим. Много не налетают, — пообещал Художник.
— И кто это сделает?
— Мы сделаем.
— Быстрый ты, пацан. Резкий…
— Только риск большой. Правильно как: много сделал — много получил.
— Что ты хочешь получить?
— Когда Боксер попрощается с нами, ликеро-водочный комбинат без смотрящего ока останется.
— Хочешь к раздаче поспеть?
— Хочу.
Тимоха задумался.
— Что, дорого прошу? Так оно никогда ничьим, кроме Боксера, не будет, — сказал Художник.
— Ага, — согласился Тимоха. — Ты на ходу подметки режешь, малыш.
— Так все на общее благо.
— На благо, да… Отвечаешь за свои слова?
— Отвечаю, — сказал Художник. — Только помощь нужна будет. Всех боксеровских парней мы при всем желании на колбасу не пустим.
— Поможем, чем можем. Только главную работу ты сделаешь.
— Сделаем… Месяца полтора на раскачку — и тушите свечи.
— Я тебя за язык не тянул, Художник, — с угрозой произнес Тимоха. — Ты сам это сказал.
— Сказал — отвечу.
— Еще как ответишь…
Вышел из бани Художник, когда светила полная луна. На улице шел пушистый снег. Было не слишком холодно, но Художника бил озноб. Все, пути назад он отрезал.
В машине его ждал Шайтан. Он скучал, листая книгу Лазарева «Диагностика кармы», зачитанную им до дыр.
— Быстро ты, — сказал он, заводя машину.
— Так вопрос небольшой. Теперь или мы, или нас… ,
— Художник, конечно, мы, — уверенно произнес Шайтан. — Надо было раньше этим бугаем заняться.
— Раньше — не надо. Сейчас — самое время. Художник давно понял, что одно из основных искусств выживания в мире — совершать не только правильные и продуманные поступки, но и, главное, своевременные.
И настало время бить в Боксера и его команду со всех стволов.
Дважды Влад использовал этот подвал в качестве «гауптвахты». Первый раз, когда чеченцы похитили двенадцатилетнего сына одного коммерсанта и в привычной манере прислали отцу ухо, требуя двести тысяч долларов. Действовала банда очень четко — звонили бизнесмену только с телефонов-автоматов, разговор тянулся не больше двух минут. Но однажды они прокололись, и группа наружки засекла переговорщика.
Тот повесил трубку, вышел из телефонной будки, сел в иномарку, и она дернула со скоростью с места, проверяя, нет ли наружного наблюдения. Но обложили его крепко. В операции участвовало несколько бригад наружного наблюдения, район перекрыли и с величайшей осторожностью повели бандита. Но он что-то почувствовал, хотел оторваться, и тут его взяли в клещи.
— Ничего не знаю, — заявил гордый горец, когда его вытряхнули из белого «Сеата» и спросили, где они держат ребенка. Оперативники прошлись ему башмаками по бокам. Но он молчал. Это была ваххабистская нечисть, просто так этих не возьмешь. Болевой порог у фанатиков, это знает любой врач, резко понижен, они просто не ощущают порой боли, а принять смерть от неверного — это гарантия попасть в рай.
Тогда и отвезли его Влад и его напарник, старший опер Глеб Ванин, в этот просторный подвал.
Это был домик на территории заброшенной войсковой части в Подмосковье, до которой ни у кого руки просто не дошли. Под домиком было бомбоубежище, вход в которое еще надо было найти.
— Бить будешь? Бей! Ничего не скажу, шакаль русский! — крикнул горец, безумными глазами глядя на Влада.
— Не буду, — Влад снял ремень. — Я тебя просто повешу, — он захлестнул ремень вокруг жилистой шеи.
Глаза у бандита выкатились. Он захрипел и потерял сознание. Потом пришел в себя. И на этот раз смотрел на оперов со страхом.
— Ну что, снова? — спросил Влад. После повторной экзекуции бандит, тяжело дыша, произнес:
— Ладно. Все скажу. Все, шакал!
