Но ждать продолжения придется. Художник был в этом уверен.
— Наказать надо армян, — произнес он.
— Накажем, — заверил Шайтан.
— Это полезно, — кивнул дядя Леша.
— Долго все это будет продолжаться? — всхлипнула Вика. Она стала выглядеть хуже. Ничегонеделание угнетало ее. А осознание того, что под прошлым подведена черта, а будущее смутно, приводило ее в отчаяние. Она целыми днями слушала проигрыватель или раскидывала карты — то ли на судьбу, то ли на любовь.
Гурьянов в ответ только пожал плечами.
— Вот живешь так, — вздохнула она. — Хорошая работа и новая импортная машина. Одеваешься в хороших бутиках. Ты деловая женщина и считаешь, что навечно оседлала судьбу. И однажды лишаешься всего. Сидишь непонятно на чьей квартире, ждешь непонятно чего. Да еще какие-то маньяки идут по твоим пятам с топором… Я не хочу так, — она слабо улыбнулась и вытерла слезу.
— Так бывает, — сказал Гурьянов. — Мир однажды ломается, и ты перестаешь видеть себя в нем. А потом понимаешь, что жизнь продолжается, и что сам ты еще жив, и надо двигаться дальше.
У Гурьянова мир раскололся тогда, в 1991 году, когда он смотрел с пятого этажа на Лубянскую площадь, а в это время толпа бурлила внизу, скандировала «Смерть ГКЧП» и рушила памятник Дзержинскому. Это была точка, когда Советская империя перестала существовать. И солдаты империи, привыкшие не жалеть себя, свою жизнь, оказались лишними в этом новом мире.
Гурьянов сидел в кабинете заместителя начальника отдела Второго Главного управления подполковника Брагина.
— Вот так кончаются эпохи, — устало произнес Брагин. Гурьянов ничего не ответил. Он завороженно смотрел на толпу.
Это было 21 августа, когда беспомощный и глупый путч провалился, и сразу же были сданы последние позиции, на которых еще держался СССР.
Толпа время от времени подавалась вперед, к подъездам КГБ, и отваливала назад. Брагин сказал:
— Влеплю пулю первому, кто ворвется в мой кабинет.
— Не дурите, — поморщился Гурьянов.
— Уже все равно, — Брагин погладил лежащий на столе свой пистолет.
Последние часы в Комитете все ждали начала штурма здания. И уничтожали секретные документы, оперативные и агентурные дела, которые не должны были достаться штурмующим. Во-первых, во все заварухи перво-наперво громят архивы тайной полиции. Объясняется это просто — эти документы дают власть над людьми. Во вторых, толпа внизу напичкана агентами западных спецслужб, ну а самое главное — из заводил бунта, как правило, многие все годы исправно стучали на своих товарищей по борьбе и были заинтересованы скрыть следы этого. Кому, как не гэбэшникам, знать, как нынешние столпы демократии, властители дум, деятели культуры, которых позже назовут совестью нации, истово «барабанили» на своих коллег, лили такую грязь, что даже операм КГБ приходилось урезонивать их прыть.
В КГБ СССР действовали по варианту — враг в городе. Оперативники уничтожали документы. Результаты многолетнего труда рассыпались в машинах для уничтожения бумаг. Вскоре бумагоуничтожители перегорели, не в силах справиться с документами, тогда бумаги просто рвали и спускали в унитазы. На многих этажах унитазы полопались, засорились трубы, и бумаги просто жгли. В КГБ не привыкли сдавать своих людей врагам.
— Ну что, попробуем вырваться, — Брагин взял распухший портфель с документами.
— Попробуем, — кивнул Гурьянов.
Брагин сунул пистолет в кобуру, но Гурьянов укоризненно покачал головой:
— Николай Николаевич, не надо.
Брагин кивнул и положил пистолет Макарова в сейф. У выхода их сразу же окружила толпа.
— Документы выносят! НКВД блядское! Палачи! — с этими криками бородатый, по виду только из дурдома, мужчина протянул руки к портфелю. Ему базарно вторили визгливые толстые бабы.
— Руки! — крикнул Брагин, приготовившись въехать бородачу в оскаленный рот.
Гурьянов встал между ними и оттеснил подполковника к выходу. В холле они перевели дыхание, и Гурьянов сказал:
— Надо по-другому выбираться.
Они все-таки выбрались через подземный ход, проникли на станцию метро.
Гурьянов потом долго восстанавливал в памяти те события, и они казались все более странными. Если бы дали команду — одна «Альфа» смела бы всех к чертям. Но какие-то — кукловоды — то ли на земле, то ли на небесах — решили иначе.
— Черт попутал старого дурака связаться с этим ГКЧП, — говорил бывший министр обороны СССР.
Все правильно. Они все были старые дураки. И несчастье страны, что именно они стояли у власти на переломе эпох и не были способны ни на что.
Начался новый отсчет времен.
И Гурьянов знал — когда-то ему придется схлестнуться с этой темной силой, гуляющей по его Родине.
Только он не предполагал, что она ударит его в самую больную точку — по его семье, по любимому брату Косте и его близким…
Гурьянов прижал к себе Вику. Она судорожно стиснула руки, впилась своими губами в его. Он гладил по голове все более настойчиво.
Закончилось все так, как и обычно.
— Вот за эти минуты, — сказала она, прижимаясь к его груди своей обнаженной грудью, — я готова забыть обо всем. А секрет прост.
— И какой твой секрет?
— Женщине нужно, чтобы ее любили. Это главное. Не верь деловым женщинам, которые говорят, что работа для них — все. Это женщины, у которых нет настоящего мужчины… А у меня есть настоящий мужчина, да? — с надеждой она посмотрела на него.
— Если я настоящий, — улыбнулся Гурьянов.
— Именно ты и настоящий. Остальные — они как из папье-маше. Вроде все на месте, но картонное. А ты… — она вздохнула… — Гурьянов, ну скажи же.
— Что?
— Что ты меня любишь.
— Я тебя люблю.
— Ну почему я вытягиваю из тебя эти слова, а?
— Ты не вытягиваешь. Я тебя правда люблю, — с некоторым напряжением произнес он.
Любишь, не любишь — он считал, что давным-давно отыграл в эти игры. И вот теперь опять женщина задавала этот вопрос. И сам задавался вопросом, действительно ли он любит ее? И не находил ответа. Но тянуло его к ней, как мощным магнитом. И одновременно тем же магнитом отталкивало. Дело даже не в том, что между ними стояло обрушившееся огромное горе и смертельная опасность. Что-то было еще. Какая-то недоговоренность. Какая-то нотка неискренности. Гурьянов знал, что Вика что-то утаивает, и если работать по науке, то надо бы ее прижать возможными способами. И вместе с тем понимал, что не сможет этого сделать никогда.
Он хотел было начать этот разговор, но опять не решился.
Было полпервого дня.
