– Спасибо, Виктор. Просто слов не находим для благодарности…
– Не благодарите, а держитесь подальше от этого осиного гнезда.
Двери вагончика открылись. Мы попрощались.
– А вы, Виктор? Что будете делать вы? – спросила Марина.
– Что и все старики: перебирать воспоминания и спрашивать себя, как же так вышло, что жизнь пошла наперекосяк. Ну, все. Счастливо вам.
Мы уселись у окна, двери закрылись, вагончик заскользил вниз. Вечерело. Огни Вальвидреры медленно уплывали назад, а неподвижная фигурка Флориана на платформе становилась все меньше, пока не исчезла из виду.
Герман приготовил к нашему приходу итальянское блюдо с названием, звучавшим, как оперная ария. Мы уютно поужинали в кухне, слушая отчет Германа о его шахматной схватке с непобедимым иезуитом, очередной раз взявшим верх. Марина была непривычно молчалива, предоставив нам с Германом беседовать вдвоем. Я даже спросил себя, не сделал ли я чего-нибудь, что ее обидело. Герман предложил мне партию в шахматы.
– Я бы с радостью, но сегодня моя очередь мыть посуду, – объяснил я.
– Что ты, я сама охотно… – начала слабо возражать Марина у меня за спиной.
– Нет-нет, моя очередь…
Герман в соседней комнате расставлял фигуры на доске. Марина, не глядя на меня, уже мыла тарелки.
– Позволь, я помогу.
– Пойди лучше к нему. Герману нравится играть с тобой.
– Оскар, я готов, – раздался его голос из гостиной.
Я посмотрел на Марину. При свечах она показалась мне бледной и усталой.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
Оглянувшись, она улыбнулась мне. Порой, когда она улыбалась вот так, я казался себе бестолковым и маленьким.
– Иди, иди. И дай ему выиграть.
– О, это нетрудно.
Я послушно оставил ее одну. Перешел в гостиную, к ее отцу. И сел за стол при свете хрустального канделябра, всей душой желая помочь Герману провести ближайший час так приятно, как это возможно для человека. Ибо этого хотела его любящая дочь.
– Ваш ход, Оскар.
Я его делаю. Он слегка кашляет.
– Должен напомнить вам, Оскар, что пешки так не ходят.
– Простите.
– Ничего, ничего. Это у вас от энтузиазма. Не поверите, до чего же я вам завидую. Молодость – капризная возлюбленная: пока учишься ее ценить, она уходит к другому и, заметьте, никогда не возвраща… ах! Что же это! Вы хотите сказать, я потерял пешку?
Уже после полуночи меня разбудил какой-то звук. Дом был погружен в темноту. Я сел в постели и снова прислушался. Кашель – глухой, надрывный, где-то внизу. Охваченный беспокойством, я вышел в коридор: звук шел с нижнего этажа. Дверь в комнату Марины открыта, ее кровать пуста. Меня кольнул страх.
– Марина!
Молчание. Я сбежал по холодным ступеням, стараясь не топать; внизу у лестницы мелькнули два зеленых глаза – Кафка. Кот тихо мяукнул и побежал впереди меня по темному коридору, в конце которого слабо светился прямоугольник открытой двери. Оттуда и слышался кашель. Плохой, болезненный. Как в агонии. Кафка подскочил к двери и застыл перед нею, жалобно мяуча. Я тихо позвал:
– Марина?
Долгая пауза.
– Входи, Оскар.
Она не сказала это, а простонала. Я вошел, набравшись духа. Свеча стояла прямо на полу и едва освещала огромную ванную комнату, мерцая в белом кафеле. Марина опиралась лбом о край раковины, дрожа и задыхаясь, мокрая от пота рубашка облепила ее тело, как саван. Лицо она отворачивала, но я увидел, что носом идет кровь, и пятна крови покрывают рубашку спереди.
– Что… чем помочь? – бессвязно бормотал я.
– Закрой скорее дверь. – Она это сказала уже твердо. – Сейчас же.
Я это сделал и снова подскочил к ней. Она была в лихорадке, пот заливал лицо, к которому прилипли пряди волос. Я кинулся было будить Германа, но она остановила меня, сжав руку с такой силой, которой нельзя было ожидать.
– Ни за что.
– Да ведь…
– Мне уже лучше.
– Ничего тебе не лучше!
– Оскар, не тревожь Германа! Тем более что он ничем не сможет помочь. И вообще, приступ уже прошел. Мне лучше.
Твердый и серьезный ее голос почему-то наводил на меня страх. Как загипнотизированный, я не мог оторвать глаз от ее лица, а она смотрела так, что я не смел ослушаться. Протянула руку, погладила меня по щеке.
– Да не бойся ты. Видишь – я уже пришла в себя.
Взяв мою руку, Марина приложила ее к своей груди. Сердце ее билось у меня в ладони, едва удерживаемое ребрами. Совершенно потерянный, я медленно отнял руку.
– Ну вот, понял? Как огурчик. Так, а теперь ты дашь мне честное слово, что Герман об этом не узнает.
– Да почему? – с досадой возразил я. – Ты вообще скажешь, наконец, что с тобой?
Она опустила лицо, выразившее на миг бесконечную усталость. Я замолк.
– Просто обещай.
– Слушай… надо к врачу.
– Оскар, дай мне слово.
– Даю. А ты дай слово пойти к доктору.
– Договорились. Я схожу к врачу, ты – ни слова Герману.
Она намочила полотенце и спокойными движениями вытерла с лица кровь.
– Ну вот, после такого зрелища ни одна девушка не может рассчитывать на продолжение романтических отношений!
– Не неси вздор.
Она продолжала умываться, поглядывая на меня в зеркало. Ее тонкое, дрожащее от слабости тело, обвитое влажной тканью рубашки, вдруг показалось мне прозрачно-тающим, исчезающим. С неожиданным удивлением я понял, что мы оба ничуть не смущены ее, да и моей, практической наготой. Марине было не до девической стыдливости – она дрожащими руками смывала с себя кровь и пот. Я нашел на вешалке купальный халат и помог ей завернуться. Она глубоко вздохнула, согреваясь.
– Чем тебе помочь, Марина? – прошептал я.
– Побудь здесь со мной немножко.
Она опустилась на стул возле зеркала. Попыталась привести в порядок волосы, спутанные, рассыпавшиеся по плечам, но не хватало сил – рука со щеткой падала в изнеможении.
– Дай-ка, – попросил я, отбирая у нее щетку.
Я медленно, осторожно причесывал ее. Наши взгляды, встречаясь в зеркале, тонули друг в друге. Марина взяла мою руку и прижала к своей щеке. Щека была мокрой от слез. Мне не хватило духу спросить, почему она плакала.
Я помог Марине снова улечься в постель. Она перестала дрожать, лицо слегка порозовело.
– Спасибо, – шепотом поблагодарила она меня.
Я рассудил, что отдых ей сейчас нужнее всего, и вернулся к себе в комнату. Ворочаясь в кровати, я напрасно призывал сон к себе самому: спокойствие не возвращалось. Нервно прислушивался я к поскрипываниям старого дома, к сухому шуму деревьев за окном. Беспричинная тревога донимала меня все сильней. Наверное, слишком многое случилось сразу. И слишком быстро. Мозг отказывался обрабатывать хаотичную информацию. В предрассветных сумерках я отчаянно боролся с распадающимися на осколки впечатлениями. Более всего меня пугало, что мои чувства к Марине вышли из-под контроля. Глядя на разгорающееся зимнее утро за окном, я наконец задремал.
