Вдруг Ева Иринова протянула к Марине руки и легко погладила ее по лицу – щекам, губам, шее. Дрожащими, жадными пальцами она читала красоту чужой молодости. Марина судорожно сглотнула. Дама отвела руки. Сквозь вуаль блеснули ее страшные, без век, глаза. Она заговорила, и рассказала нам ту историю, что произошла тридцать лет назад.
22
Свою родину я видела только на фотографиях. Все, что я знаю о России, я знаю с чужих слов. Я родилась на корабле, который плыл по Рейну, в центре военного ужаса, терзавшего тогда Европу. Имени своего отца я никогда так и не узнала. Много лет спустя мне стало известно лишь то, что моя мать, уже беременная мною, бежала из России в Польшу, спасаясь от революции. Она была больна и одинока и в родах умерла. Ее похоронили на берегу Рейна, в безымянной могиле, навсегда затерянной. На корабле в это время была пара близнецов из Петербурга, Татьяна и Сергей Глазуновы, актеры-неудачники. Они взяли меня на воспитание, отчасти из сострадания, отчасти, как шутил Сергей, в качестве талисмана: глаза у меня были разного цвета, а такие глаза, по поверью, приносят счастье.
В Варшаве Сергею удалось, пустив в ход интриги и обаяние, присоединиться к цирковой труппе, и мы отправились с ними в Вену. Мои первые воспоминания – о циркачах и цирковых животных. Огромный шатер, жонглеры, глухонемой факир Владимир, который дарил мне самодельных бумажных птичек… Сергей сумел стать финансовым директором труппы, и мы осели в Вене. Цирк стал для меня всем – и домашним очагом, и школой. Впрочем, мы уже тогда понимали, что труппа обречена на скорую гибель. Действительность вокруг нас была более гротескной, чем наши клоунады с танцующими медведями; двадцатый век не нуждался в цирках – он превратил в цирк саму историю.
Мне было семь или восемь, когда Сергей заявил, что пора самой зарабатывать кусок хлеба. Я стала участвовать в номерах – сначала как ассистентка в трюках Владимира, потом в номере с дрессированными медведями. Я пела колыбельную медвежонку, которого как бы укладывала спать. Вскоре этот проходной номер, который задумывался как запасной, для заполнения паузы, пока готовят технику для выступления гимнастов, стал самым популярным в представлении. Меня это удивило больше всех. Сергей тут же развил успех, заставив меня выступать и в других номерах. Я пела песенки перед голодными, больными цирковыми львами, и они слушали меня как загипнотизированные, а публика мало от них в этом отличалась. По Вене пошли разговоры о маленькой девочке, которая умеет своим пением укрощать львов. За удовольствие ее видеть платили деньги. Мне не было и девяти лет.
Сергей, надо отдать ему должное, быстро понял, что настоящую выгоду он получит от меня не в цирке. Девчонка с разноцветными глазами сдержала обещание и принесла ему счастье. Быстро оформив официальное опекунство, он объявил, что уходит из труппы и будет работать самостоятельно. В частном порядке намекал, что девочку в цирке воспитывать не подобает. Когда вскрылись финансовые нарушения, Сергей и Татьяна обвинили в кражах Владимира, прибавив, что он позволял себе со мной разные вольности. Владимира тогда посадили, хотя денег так и не нашли.
Освобождение от цирка Сергей отпраздновал, одевшись как денди, купив себе роскошный автомобиль, а для Татьяны драгоценности. Мы переселились на виллу, которую Сергей снял в окрестностях Вены. Никогда так и не стало до конца ясно, откуда взялись деньги на все это великолепие. Я каждый вечер пела в одном из театров рядом с Оперой – представление называлось «Московский ангелочек». Меня крестили как Еву Иринову – имя предложила Татьяна, которая взяла его из какого-то романа для горничных, бывшего тогда в моде. Таков был первый, но далеко не последний фарс, в котором я была вынуждена участвовать. По настоянию Татьяны мне наняли учителей вокала, танца и драматического искусства. Если я не была на сцене, значит, я упражнялась. Сергей не позволял мне ни завести друзей, ни выйти погулять, ни читать книги. «Все это для твоего же блага», – говорил он. Когда же я повзрослела настолько, что тело стало женским, а не детским, Татьяна выделила мне отдельную комнату. Сергей не был этим доволен, но уступил. Как потом оказалось, лишь с виду: он сохранил ключ и мог входить ко мне когда хотел. Порой возвращался таким пьяным, что не мог попасть ключом в замочную скважину; а порой справлялся и входил… Словом, в моей тогдашней жизни было только одно утешение: аплодисменты тех незнакомых, плохо видных в темном зале людей, которые приходили на концерты. Со временем эти зрительские аплодисменты стали мне нужнее воздуха.
Мы беспрерывно разъезжали. Мой успех в Вене стал известен всем лучшим импресарио Парижа, Милана и Мадрида, меня приглашали. Разумеется, я никогда не получала ни гроша за эти выступления и даже не знаю, как тратились заработанные мною деньги. Сергей был в долгах и вечно бегал от кредиторов. Когда они его особенно осаждали, он осыпал меня упреками и винил во всех этих неприятностях: я ему, по его словам, недопустимо дорого обходилась; я же, в свою очередь, не умела ценить его с Татьяной забот и благодеяний. Сергей накрепко внушил мне, что я неблагодарная, грязная, ленивая и глупая девчонка. Неудачная божья тварь, неизвестно зачем живущая на земле, которую никто и никогда не полюбит. Но все это не так важно, шептал мне Сергей в ухо, дыша коньячным перегаром. Они с Татьяной будут обо мне, бедняжке, заботиться и дальше.
Благодаря таким заботам я в шестнадцать лет ненавидела себя до такой степени, что избегала смотреться в зеркало. Я никак не могла заставить себя есть. Мне было легче, когда я скрывала свое тело под грязной, уродливой одеждой. Однажды нашла старую бритву Сергея и стала все чаще делать надрезы на руках – локтевых сгибах и запястьях. В наказание за это Татьяна меня порола по ночам. Связав и заткнув рот.
Через два года, в Венеции, один граф, пришедший на мое представление, предложил мне руку и сердце. Объявляя мне об этом наедине, Сергей зверски меня избил, сломав два ребра и разбив в кровь лицо. Только с помощью полиции Татьяне удалось его утихомирить. Из Венеции меня увезли на машине «скорой помощи». Мы жили в Вене все хуже, потому что финансовые проблемы Сергея становились все острее. Мы стали получать угрожающие письма, а однажды нашу виллу даже подожгли ночью, когда мы спали. В то время Сергей размышлял, как ответить на предложение мадридского импресарио, Даниэля Местреса. Мне предлагался сезон в старом Королевском театре Барселоны. Это показалось Сергею хорошим выходом: мы побросали в чемоданы что пришлось и до света съехали с виллы, держа путь в Барселону. Мне было девятнадцать, и все мои молитвы были о том, чтобы не дожить до двадцати. Я уже немалое время обдумывала способы самоубийства. Решительно ничего не держало меня в этом мире. Я чувствовала себя мертвой, которой зачем-то надо влачить жизнь. Вот тогда я повстречала Михаила Колвеника…
Прошло несколько недель с начала моих выступлений в Большом Королевском театре. В труппе, посмеиваясь, сплетничали о некоем весьма известном кабальеро, который приходит в одну и ту же ложу каждый вечер и не сводит с меня глаз. В Барселоне тогда вообще только и делали, что сплетничали о Михаиле Колвенике. О том, как он сделал состояние… о привычках и личной жизни… о его происхождении, полном загадок и недомолвок. Легенды сопровождали этого человека, слухи клубились вокруг него. Заинтригованная, я однажды послала ему приглашение посетить меня после спектакля. Он пришел почти в полночь. Миф, созданный о нем, заставлял думать о высокомерном и агрессивном типе, а я увидела очень сдержанного, даже робкого человека. Одет он был в черное. Никаких украшений, кроме небольшого значка на лацкане – изображение черной бабочки. Он был сдержан, серьезен и вполне традиционен в речах и поведении: поблагодарил меня за честь, оказанную ему приглашением, выразил восхищение моим пением. С улыбкой намекнул, что слухам о нем лучше не верить. Улыбка у Михаила была… я никогда не видела улыбки более прекрасной. Когда он улыбался, можно было поверить всему, что он говорил. Кто-то при мне пошутил, что Колвеник мог бы Христофора Колумба убедить в том, что Земля плоская, и в этой шутке было много правды. Так, он в тот вечер убедил меня прогуляться с ним по Барселоне. Говорил, что обожает прогулки после полуночи по спящему городу. И я, ни разу не выходившая из здания театра за все эти недели, уступила. Я знала, что Сергей и Татьяна придут в бешенство, но мне стало все равно. Мы тихо ускользнули через пожарный выход, я, по его настоянию, взяла его под руку, и мы прогуляли до рассвета. Он показал мне город его сказочных снов, и я увидела Барселону такой, как он хотел, его глазами. Пока мы пересекали Готический квартал и старый город по маршрутам, которые знал он один, он рассказывал нескончаемые легенды о тайнах и зачарованных духах старинных зданий. Казалось, Михаил знает все на свете – даже кто в каком доме живет, кто какое преступление совершил, какие про эти события были сложены песни и стихи. Город был перед ним как открытая книга. Он знал имена всех архитекторов, художников, ремесленников, бесчисленные, никому, кроме него, не известные имена людей, строивших и украшавших это сокровище, его Барселону. Чем больше он говорил, тем сильнее мне казалось, что я первая, кому он это рассказывает. Вообще, от его облика исходила некая аура отшельничества, одиночества… одиночества почти пугающего, глубокого, как пропасть, и наступил момент, когда я поняла, что не могу не заглянуть в эту пропасть, чем бы это для меня ни окончилось. Рассвет застал нас на скамье в порту. Я вдруг посмотрела на этого незнакомца, с которым столько часов кружила по улицам чужого города, и в одно мгновение поняла, что знаю его всю жизнь. Я прямо ему это сказала – он засмеялся. В тот момент я поняла с ясностью, которая наступает в судьбе человека лишь раз или два, что проведу с этим человеком всю оставшуюся жизнь.
