Я двигался тупо, а в голове копошилось: надо драпать. Сегодня день прибытия, суматоха, как-нибудь отбрешусь, но завтра предстоит свидание с инквизицией. А инквизиция – это в лучшем случае Галилей на коленях. Стандарт же – участь Бруно и десяти тысяч человек, лично сожженных Торквемадой. И миллионы – его учениками.
Массивные дубовые скамьи отступали по обе стороны широкого прохода, мы прошли к ризнице, или как ее там. Как будто из воздуха возник неприметный священник, в хламиде с капюшоном, скрывающим лицо, как они это любят, спросил куда и зачем. Асмер объяснил, священник остановил его, а меня подвел к такой же неприметной двери, с поклоном открыл.
Приемная, как я понял, высокопоставленных особ. Епископа. На стенах зеркала, явно в этом мире они еще диковинка, так что зеркал чересчур, на мой взгляд, если епископ не манекенщица. Огромные зеркала, массивные в толстенных дорогих рамах из темного дерева. Два-три вообще в золоте. Почти все в рост человека, только одно выбивается из ряда: в простой раме, размером мне до пояса.
Не смотри, предупредил внутренний голос. Смотри в любые, только не в это. Но я не мог одолеть искушения, я ведь из того мира, где искушение уже даже не считается искушением. Где любое насилие над собой вызывает не только внутренний протест, но и насмешки окружающих, насмешки наставников, политиков, философов.
Из зеркала на меня взглянула Тьма. В ушах у меня зашумело, но я все же видел в матовой поверхности себя, хоть и сильно искаженного, но еще яснее и отчетливее я видел тьму, мрак, бездну отчаяния, беспросветность, полную безысходность, гибель, распад, ничто ...
– Нет, – прохрипел я мысленно, – нет... Нет! Тьма не отпускала, я с ужасом ощутил, что она не в зеркале, а во мне. Целая вселенная тьмы, я весь из тьмы, я ношу с собой тьму, распространяю, повергаю все в тьму...
– Нет, – вскрикнуло во мне нечто гаснущее, – нет! Не верю!
В черепе раздался оглушительный звон. Вспыхнул яркий свет, по затылку ударило твердым. Сверху обрушились потоки ледяной воды. Я захлебнулся, перекатился вбок, уходя от водопада, привстал на колени и лишь тогда открыл глаза.
Я все еще стоял перед зеркалом, только смотрел на пол. Весь покрыт гусиной кожей, сердце трепещет, стучит мелко-мелко, словно и не человечье вовсе, а мышье или тараканье.
Послышались мелкие шаркающие шаги. Молодой священник ввел под руку седого сгорбленного старика, как две капли воды похожего на епископа Войтыллу, ныне известного как папа римский. Кажется, Павел с каким-то номером.
Священник подвел старика к креслу, усадил, поправил подушки по бокам, за спиной. Все это время старик тяжело дышал, на меня не смотрел, голова вздрагивала.
– Присядь... – произнес он наконец дребезжащим голосом. – Веланкер, дай страннику стул...
Молодой священник принес мне стул. Я осторожно опустился на самый краешек. Священник ушел и встал за спиной епископа. Лицо оставалось под капюшоном, но я постоянно чувствовал на себе его пристальный взгляд.
Епископ некоторое время отдыхал от долгой прогулки через комнату. Для него это явно покруче, чем для меня подняться пешком на двадцатый этаж при поломанном лифте.
Лицо было коричневое, как у побывавшего в огне яблока, сморщенное. Беззубый рот постоянно двигался.
– Мне уже сказали о тебе, сын мой, – произнес он, причем это «сын мой» явно далось с некоторым усилием. – Но я хочу составить свое мнение.
Голос звучал почти без дребезжания, а выцветшие глаза смотрели из-под красных набрякших век в упор. Этот старик повидал жизнь, и... стоит ли ему врать?
– Моя история удивительна, отец, – сказал я осторожно, – и поверить ей будет трудно. Я жил в далекой-далекой стране, настолько далекой, что там не знают о вашем мире, как у вас не догадываются о нашем существовании. Я жил не скажу чтобы счастливо, не скажу чтобы праведно или неправедно. Я жил, как живут все! У нас это очень важно: быть как все... Мы все говорим об индивидуальности, оригинальности, но оригинальность наша не идет дальше новой прически или кольца в носу. А вот говорим и мыслим все одинаково, тем и счастливы. Но вот какая-то сила вырвала меня из моего мира и перебросила в этот. Для меня это тем более невероятно, что у нас, вы не поверите, не существует магии, сил Тьмы, сил Добра, а церковь, не обижайтесь, но церковь давно уже не ведет с пылающим факелом во вскинутой руке народы через Тьму, а напротив – двигается позади за человечеством и подбирает калек, сумасшедших, умирающих старух и всяких чокнутых...
Он слушал, внимательно следил за моим лицом, смотрел, как двигаются мои губы, брови, как и когда к щекам приливает или отливает кровь.
Когда я умолк, он долго молчал, я чувствовал на себе только сверлящий взгляд молодого священника.
– Что было, – продребезжал внезапно голос, – что было перед тем, когда ты попал к нам? Какие знаки? Какие видения?
Я вздрогнул, кровь отхлынула с периферии вовнутрь. Даже сейчас страшно вспомнить, представить, что я тогда увидел. Я видел настоящий ад... современного человека. Я умирал в том мире, который увидел, который есть, который на самом деле. Я ухватился за... за что? За иллюзию? В страшный миг умирания я закричал мысленно: не верю! НЕ ВЕРЮ!.. Да, я не воззвал к богу, не призвал его в жуткую минуту отчаяния, это недостойно мыслящего интеллигентного человека, но я своим отчаянным «Не верю!» трусливо отверг и противника бога, который показал мне мир таким, каков он есть...
– Мне страшно, – прошептал я. – Мне даже сейчас страшно... Я отверг бога, но я отверг и дьявола. У нас все так живут, но как-то не задумываются... А я вот, дурак, пытался докопаться, проникнуть мыслью...
Он медленно сказал:
– Сердцем...
– Что?
– Ты не мыслью... Ты пытался ощутить сердцем... Это достойнее, но...
– Вот это «но» меня и тряхнуло, – ответил я. – Что мне делать, отец? Скажу вам то, что никому никогда не говорил. Я хотел бы вернуться в свой мир. Но никакие быстрые кони туда не домчат. Туда можно только так... как и оттуда. Магия... или чудо!
Священник за спинкой кресла переступил с ноги на ногу. Я чувствовал его ненавидящий взгляд.
Епископ снова молчал долго, а когда заговорил, голос был слабым и задумчивым:
– Я уже стар. Могу позволить себе просто поразмышлять о разном. В том числе и о таких кощунственных вещах, как суть магии. Да-да, простым монахам или рядовым священникам нельзя касаться этих тем. Даже думать запрещено. Воля простых людей недостаточно сильна, но мы, высшие иерархи церкви, словом, как ни страшно это звучит, но вера и магия творят чудеса одинаково.
Священник за креслом дернулся, торопливо осенил себя крестным знамением.
– Как? – воскликнул я. – Но если такое возможно... Если это в самом деле так...
Епископ чуть приподнял ладонь, я послушно умолк.
– Но есть большая разница, – сказал он негромко, однако каждое слово падало, словно гиря на чашу весов. – Магия – это набор заклинаний, послушно срабатывающих в любых руках. Как в подлых, так и не подлых. В то же время чудеса, сотворенные сильной верой, доступны только чистым и честным людям. Заметил, в чем разница?
