Запах донесся сильнее. Я застыл, в трех шагах должен лежать Рудольф, высматривать, не крадется ли враг...
Огромный зверь ринулся из темноты так внезапно, что я не успел и шевельнуть молотом. К счастью, зверь пересекал в прыжке залитую лунным светом полянку. Я сумел его увидеть и закрыться щитом. Страшный удар швырнул меня на землю. Зверь, оттолкнувшись от щита, приземлился в трех шагах, молниеносно развернулся и ринулся снова. Мой щит тоже в трех шагах, но рука сжимала молот, и я метнул его навстречу оборотню.
– Не убивай... – шепнул я умоляюще.
Молот и зверь сшиблись в воздухе. Оборотень рухнул, земля дрогнула от удара. Я хрипло и тяжело дышал, а сердце выламывало ребра. Чудовищный волк медленно превращался в человека, но я через пелену выжигающего глаза пота видел только расплывающуюся фигуру.
С земли донесся стон. Человек медленно поднял голову, лицо было искажено неимоверной мукой. Рудольф, сразу потеряв нечеловеческую силу и живучесть оборотня, пытался подползти к вороху своей одежды и доспехов. Его пальцы уже сомкнулись на рукояти меча, когда я, догадавшись про ужасный замысел, с силой ударил по его пальцам ногой. Меч вылетел, исчез в темном кустарнике.
– Не... смей... – послышался рыдающий голос. – Я должен... должен... умереть...
– Нет, – прохрипел я, горло от жара стало, как покрытое жестью. – Самоубийство – грех...
– Дурак... Мои грехи выше этих гор.
– Но все равно, – возразил я и сам удивился, почему не убил оборотня раньше, – теперь нельзя! Это значит, одним грехом больше.
– Тогда ты убей меня!
Он зарыдал, уткнувшись лицом в землю. Голые плечи тряслись, он всхлипывал, как ребенок, но этот горький плач могучего мужчины был самым горьким, что я в жизни видел. Снова защипало глаза, но уже не от пота.
– Нет, – ответил я с трудом, в памяти всплыли слова священника, я начал произносить их сперва как чужие, но смутно ощутил в них некую силу и мудрость. – Господь возлагает на нас ровно столько, сколько можем нести! И кто жалуется на тяжесть, тот ропщет на самого господа. А кто отказывается нести бремя жизни, тот предает самого господа! И весь род людской.
Я сам удивился, как сильно и торжественно это прозвучало. Рудольф рыдал безутешно и горько. Огромные руки захватили целые пригоршни земли, мороз прошел по коже, ибо земля здесь утоптанная копытами, тверже камня.
– Я не могу... – донеслось сквозь рыдания. – Я не смогу!
– Надо смочь, – ответил я. – Разве ты виноват, что тебя успели покусать? Ты закрывал всех, честь тебе и огромное спасибо.
Я чувствовал себя глупо, ибо кто я, а кто могучий Рудольф, но я вынужден говорить ободряющие слова, и единственное оправдание, что говорю не свои слова, а через меня как бы говорят священники и отцы церкви, которых Рудольф так почитает.
– Убей меня! – воскликнул Рудольф с яростью. – Или я убью себя сам! И моя душа отправится в ад. Хотя она отправится туда и так...
– Нет, – ответил я, торопливо перебирая изречения отцов церкви, и выпалил: – Тебе выпала великая и славная доля, которой могут только завидовать все рыцари христианского мира и все короли!
Рудольф прорычал в землю:
– Мне?
Мышцы его напряглись. Мне почудилось, что он сейчас взметнется вверх и разорвет меня голыми руками, заподозрив насмешку. Слова полились торопливо, потоком:
– Господь взваливает на слабых слабую ношу, на сильных – великую! Тебе дал эти страшные испытания, потому что ты силен как телом, так и духом! Мы не знаем его замысла, и нам не дано предугадать его помыслы, но верь – они стоят твоих мук и страданий. Господь верит в тебя! Ты – его воин. Даже я, человек из Теплого мира, уже знаю, что малая война идет на полях битв, а великая – в душах людей. А ты сейчас – самый великий рыцарь христианского мира! Тебе ли признать себя побежденным силами Тьмы? Держись, Рудольф. Полнолуние кончилось! Через пару дней, как сказал Ланзерот, мы уже будем в Зорре. Разве иерархи церкви не смогут помочь? А пока держись. Главная опасность уже миновала. – Завтра зов луны будет намного слабее...
Он всхлипывал, но я настойчиво натягивал на него кафтан, брюки, он уже не отбивался, люди средневековья стыдились показываться голыми даже своему полу – грех. Когда закончил одевать доспехи, со стороны костра в ночи послышался хруст, затем голос Ланзерота:
– Рудольф, это я. Смотри, не выстрели с перепугу! Потом стрелу не отыщешь.
Рыцарь вышел на полянку, глаза его подозрительно, но без всякого удивления прошлись по мне, по Рудольфу.
– Шум какой-то, – пояснил он. – Ломали лес? Вас услышат раньше, чем вы кого-то...
– Будем сидеть тихо, – пообещал я, – как мыши под полом.
Ланзерот скривился и ушел. Я запоздало подумал, что вряд ли стилизовал свою речь верно. В детстве, помню, в доме у бабушки под полом в самом деле жила мышь. Одна-единственная, тишайшая днем, но по ночам грохотала, как работающая лесопилка.
– Иди к костру, – сказал я Рудольфу. – Моя очередь бдить, тащить и не пущать. Только не смотри на небо.
Он покачал головой.
– Сможешь ли?
– Дурное дело нехитрое, – ответил я самоуверенно. – Солдат спит – служба идет. Правда, когда он бежит, служба все равно идет. Отдыхай!
Я опустился в тени на упавшее дерево, сразу исчезнув из видимого мира. От Рудольфа в лунном свете висела срезанная наискось верхняя половина, остальное растворилось во тьме. Лица не рассмотреть из-за торчащей во все стороны темной бороды и падающих на лоб волос, вместо глаз – темные провалы, но ощущение такое, что под волосяными зарослями он похудел, как скелет, скулы и подбородок вот-вот прорвут натянувшуюся кожу. Измученный, он все еще колебался, но я пихнул его в спину, уже чувствуя свое превосходство человека двадцать первого века над этими простыми и бесхитростными людьми.
Глава 27
Некоторое время я еще слышал удаляющийся хруст веток. Иногда над головой вскрикивала мелкая птица – что-то снится страшное, – на голову упал кусочек истлевшей коры. Когда снял его с макушки – в пальцах рассыпался в труху.
Со стороны полянки, где оставили пастись стреноженных коней, донесся встревоженный всхрап. Потом фыркнул другой конь. Я потихоньку поднялся, прислушался. За темной стеной кустов топало, сопело, чесалось. Лунный свет серебрил только верхушки деревьев, а под сенью ветвей черным-черно.
– Иду-иду, – сказал я вполголоса, – не сопи...
Все они, нормальные кони, пасутся на краю освещенной костром поляны, только мой хвостатый гигант, наследие барона, предпочитает срывать молодые веточки с куста и перемалывать в огромной пасти, как коза траву. Я вышел к нему, он тряхнул гривой, снова коротко ржанул.
Я посмотрел в ту сторону, куда повернута морда, насторожился. За деревьями на миг возник крик и тут же оборвался. Сердце застучало чаще. Почему-то показалось, что крик – женский. Поколебался, не разбудить ли Бернарда, но показалось стыдно нарушать сон воина, потихоньку ступил за ближайшие деревья.
