Кроме меня, в комнате были и другие блестящие от пота, мускулистые рабы, заключенные в наручники в такой же точно позе. К слову сказать, собрали здесь исключительно крупных, могуче сложенных мужчин — все как на подбор, ни одного пониже или похлипче. И каждый — с впечатляющим солидным пенисом, разумеется. Отдельных невольников только что от души выпороли, так что седалища у них буквально полыхали.
Я попытался как-то приноровиться к своей новой позе, смириться с тем, как при этом выгибало грудь колесом, однако удавалось с трудом. Металлический фаллос казался невероятно тяжелым, жестким — в общем, сущим наказанием, — ничего общего с деревянным или обтянутым кожей.
Однако и этого им показалось мало. На шее у меня застегнули громоздкий негнущийся ошейник, с которого свисали несколько длинных и тонких ремешков. Ошейник был достаточно просторным, но очень крепким и жестким, упираясь мне в плечи, он высоко вздергивал подбородок. Сразу же один из ремешков, что свешивался назад, щекоча кожу, был надежно прицеплен к крюку на фаллосе. Еще два ремешка, идущие от единственной петли спереди ошейника, были пропущены по груди, огибая с двух сторон гениталии, и тоже пристегивались к фаллосу.
Все это было проделано грумами быстро, с привычной сноровкой, в несколько движений, после чего, похлопав по ягодицам, мне велели чуть покрутиться, дабы оглядеть, все ли в порядке. Вся эта процедура показалась мне несравнимо более обидной, нежели просто висеть безвольно на кресте; И скользящие по моему телу взоры — беспристрастные, но вовсе не безразличные — еще больше нагнетали во мне нехорошее предчувствие.
Меня снова легонько похлопали по заду, и, хотя от одного только касания к рубцам на глаза наворачивались слезы, я счел это за одобрение. Слуга умиротворяюще мне улыбнулся и таким же мимолетным движением огладил напряженный конец.
Массивный фаллос, казалось, с каждым моим вдохом тяжело ворочался внутри. И впрямь при каждом вдохе ремешки на груди напрягались, потягивая за кольцо на фаллосе и заставляя стержень шевелиться. Я припомнил, как в меня проникал настоящий мужской член — тот жар, страстность, тот особый звук, с которым он проскальзывал внутрь и выбирался наружу, — и после столь невыгодного сравнения его бронзовая копия, словно в наказание за это, сделалась еще тяжелее и жестче, как будто желала лишний раз напомнить о себе.
Снова невольно вспомнив о Лексиусе, я задался вопросом: где бы он мог сейчас быть? Неужто та нескончаемая порка в саду была единственным его возмездием мне? Я сжал мышцы ягодиц, сразу ощутив холодящее основание стержня, болезненное покалывание кожи вокруг него.
Грумы весьма поспешно умастили мне член, словно не хотели ни перевозбудить его, ни поощрить излишней лаской. Едва он заблестел от масла, они тут же занялись мошонкой, обрабатывая ее легко и осторожно. Затем тот из прислужников, что был посимпатичнее — и к тому же куда чаще мне улыбался, — немного навалился мне на бедра, побуждая согнуть ноги в полуприседе. И когда я это сделал, он одобрительно покивал и похлопал меня ладошкой.
Оглядевшись вокруг, я увидел, что и остальные невольники стоят похожим образом. И у всякого раба, что попадался мне на глаза, ярко рдел зад. У некоторых не меньше краснели еще и бедра.
И с обезоруживающей, просто уничтожающей ясностью до меня вдруг дошло, что вид у меня абсолютно такой же, как и у остальных рабов, и что эта моя поза служит лучшим доказательством моей натасканной податливости и раболепия. От этой мысли я на мгновение аж весь обмяк.
И тут в дверном проеме я заметил Лексиуса. Сцепив перед собой ладони, он внимательно глядел на меня серьезными, чуть прищуренными глазами. При виде управляющего во мне вдвое, если не втрое, возросло волнение и замешательство.
Лексиус подошел ко мне, и я полыхнул румянцем. Я все еще стоял в полуприседе, опустив веки, хотя и не мог опустить голову, и сам дивился, что раскорячился в такой нелепой позе. Наказание на кресте и то, пожалуй, проще! Я ведь не собирался им подыгрывать и потакать — теперь же весь к их услугам. И Лексиус это видит своими глазами.
Он быстро протянул ко мне руку. Я вздрогнул, решив, что он хочет меня ударить, но Лексиус лишь поправил мне волосы, высвободив из-за уха прядь. Потом прислужники что-то ему вручили, и, мельком скосив глаза, я заметил пару великолепных, украшенных драгоценными каменьями зажимов для сосков, соединенных тремя изящными цепочками.
В этом положении, с до боли сведенными назад плечами, сильно выпяченная вперед грудь казалась беззащитной, как никогда прежде. Мне в мгновение ока нацепили зажимы, и оттого, что я не мог их видеть на себе — слишком уж высоко подпирало мне подбородок ошейником, — меня охватил приступ паники. Я не мог дотянуться взглядом до этого чудовищно унизительного украшения, до этих трех цепочек, что, надо думать, мелко потряхивались между прищепками от любого движения тела, даже от дыхания, равно как вывешенный стяг улавливает собой малейшее дуновение ветра, даже когда его вроде бы невозможно почувствовать. В моем воображении вся эта дребедень — и зажимы, и цепочки между ними — еще и сияла праздничным блеском. А уж сдавили они мне соски на редкость мучительно!
И Лексиус стоял рядом со мной. Я снова сделался его личным невольником, его преданным рабом. Со сводящей с ума нежностью он тронул меня за руку и направил к дверям.
Мимоходом я взглянул на остальных, замерших так же враскорячку, невольников, выстроившихся рядком. Их лица, высоко задранные жесткими ошейниками, были исполнены весьма любопытным, учитывая обстоятельства, чувством гордости. Даже с катящимися по щекам слезами, с дрожащими от напряжения губами, они словно озарялись изнутри какой-то новой, особой значимостью. Тристан тоже находился среди них: с таким же крепким, как и у меня, молодцом, с такими же, наверно, как у меня, нарядными зажимами и цепочками на груди. Странно, но от неестественного, вывернутого положения, в котором оказалось связанное тело принца, от него веяло какой-то особой, несказанной мощью.
Лексиус между тем втолкнул меня в вереницу рабов сразу позади Тристана, любовно пригладил ему левой рукой волосы. Когда же он снова перенес свое внимание на меня, принявшись более тщательно расчесывать мне волосы тем же самым гребнем, которым, помнится, причесывался сам, я невольно припомнил его спальню, и жар наших сливающихся тел, и непостижимое, ошеломляющее возбуждение от моей роли господина. И я сквозь зубы еле слышно произнес:
— Не желаешь ли пристроиться с нами?
Его глаза были в каких-то нескольких дюймах от моих, однако взгляд их был устремлен выше, на мои волосы. Лексиус продолжал как ни в чем не бывало их расчесывать.
— Мне судьбой написано быть тем, кто я есть, — молвил он наконец тихо, почти не шевеля губами, отчего казалось: это его мысли странным образом вдруг обретают звук. — И я не в силах изменить свой удел, так же как ты не в силах изменить свой.
Он заглянул мне в глаза.
— Однако я уже свой изменил, — возразил я, едва заметно улыбнувшись.
— Не так чтобы уж изменил, скажу я. — Он ехидно растянул губы. — Вот увидишь: или ты ублажишь как следует и меня, и султана, или сохнуть тебе целый год где-нибудь на садовой ограде. Уж это я тебе обещаю!
