В нынешнем моём велосипеде таких хищных повадок не наблюдается и вообще я не видел, чтобы американский велосипед покушался на людей. Обыкновенно происходит наоборот.
Мне по-прежнему лет 12, у меня ещё нет велосипеда. Я играю во дворе с мальчишками и вижу, что мой дедушка вошёл во двор с авоськой (для юных объясняю, что так называли плетёные верёвочные сетки, в которых носили продукты). Дедушка ходил в магазин и вот возвращался домой. Он мне помахал рукой, я что-то крикнул ему в ответ. Он уже был почти у входа в нашу парадную, как, откуда ни возьмись, выскочила на велосипеде девица: из-за большой скорости она не смогла круто повернуть и врезалась в моего дедушку. Он упал, не выпуская из руки авоську. Девица с велосипедом тоже упала, но тут же поднялась. Я ринулся к дедушке, он уже поднимался сам, вроде ничего не сломал. Он вошёл в парадную, а я рассвирепевший, подошёл к девице у велосипеда, которая стояла напуганная случившимся, ей было лет 16, высокая, неуклюжая – и влепил ей пощёчину. Не знаю, как меня на это угораздило – видно насмотрелся в кино про сильных мужчин. Дома у меня никогда рукоприкладства не было.
Девица заплакала, села на велосипед и уехала. Мне стало её нестерпимо жалко. В этот момент рядом оказался знаменитый во дворе антисемит – ему было лет двадцать, длинный, тощий, но о нём ходили слухи, что он избивал даже более сильных, чем он. Он сказал:
– Всех жидов так бы давить надо.
Я знал, что надо бы и ему врезать. Но понял, что физически с ним мне лучше не связываться и я лишь ответил:
– И русских не мешало б.
Мне до сих пор не понятно, почему он меня не избил, а повернулся и ушёл по своим делам.
Мне же потом было всякий раз ужасно стыдно, когда эта девица шла по двору. Она всегда отворачивала голову от меня. Я понимал, что она наехала на моего дедушку не нарочно, а, как говорится, не справилась с управлением. И мне было неприятно, что я ударил её, но подойти и извиниться у меня не нашлось сил да и догадливости. Но с другой стороны, я пытался себя оправдать свершённой местью за дедушку.
Единственно как бы я мог теперь свою совесть успокоить – это послать девице в подарок велосипед, в седле которого вделан мощный вибрирующий дилдо. Но скорее всего она давно уехала – ведь девочка еврейкой была. Да и девица старушкой стала и небось шурует у себя огромным дилдо причём без всякого женского велосипеда.
А я несусь на велосипеде с американским орлом мимо деревьев и усадеб и радуюсь, что я заехал так далеко на Запад.
О смехе над собой и над другими
В нашем классе были разнообразные хулиганы. Так Славка И. приносил иголку и если кто-то ему мешал, он, подойдя сзади, колол иглой в спину. Никто иглу не видел, но зато её чувствовали и этого Славку боялись. Были те, кто любил пристать и подраться. А вот Боря П. регулярно вылавливал гондон из Карповки, приносил в класс и надувал его в худосочный шар, тем самым смущая и возмущая учительниц и догадывающихся девочек. Мальчишки же от смеха падали под парты.
Я тоже считался хулиганом, но мои «хулиганские» поступки исходили не из жестокости и злобы, а из острейшего желания посмеяться. Причём цель была не вызвать смех у других (как это в детстве делали все комики), нет – я хотел прежде всего смеяться сам.
Женя М. был неуклюжий маленький крепыш, добрый и старательный. Он носил преогромного размера портфель, которым задевал землю. Именно этот портфель стал объектом моего непритязательного юмора. Женя сидел впереди меня и вешал портфель на крючок справа на парте. Во время урока я вытягивал ногу вперёд, поддавал портфель снизу вверх, он соскакивал с крючка и падал с грохотом на пол. Учительница резко оборачивалась на шум, Женя смущённо улыбался, оглядываясь на меня с укоризной, а я корчился от смеха. Не помню, смеялся ли со мной класс или нет. Наверно, да.
Самым смешным был для меня урок труда, где мы учились слесарному делу. Всякий раз я осуществлял вариации одной главной темы. Пока Женя увлечённо бил по зубилу, я брал толстый кусок стали, на котором я тоже должен был бить зубилом по невинному тонкому листу металла, и еле запихивал этот весомый кусок – куда бы вы думали? – конечно же, в портфель Жени. С того момента я трепетно поджидал конца урока. Женя подходил к стоящему на полу портфелю и взяв за ручку, пытался поднять, но его невозможно было даже сдвинуть с места. Женя под хохот мой и моих приятелей корил меня, снисходительно улыбаясь моей шутке, как взрослый ребёнку, с трудом вытаскивал из портфеля кусок стали. Защёлкнув портфель, он, размахивая им, уходил из мастерской. Чтобы избежать моих поползновений на портфель, Женя стал его прятать или закрывать на замок, и задача засунуть туда металлическую болванку усложнялась, но так или иначе решалась. Женя уже знал, подходя к портфелю, что там будет лежать что-нибудь неподъёмное.
Мне было жалко его, но желанье смеха было сильнее жалости. Вскоре я догадался, что и смех может оказаться жестоким и злым. Мне давно хотелось попросить у Жени прощенья, вот и прошу.
Другой смех окончился моими слезами. Когда мой сосед по парте Серёжа Н. поднялся отвечать на вопрос учительницы, я подставил под его зад остро наточенный карандаш. Ответив на вопрос, Серёжа сел, и грифель воткнулся ему в ягодицу. В первый момент мне было очень смешно, пока я не увидел на лице Серёжи гримасу боли и страха. О боли, подставляя карандаш, я совершенно не подумал. Я думал только о смехе. К счастью, грифель вошёл в мягкое место, а не в уплотнённое.
После этой шутки мой папа первый раз стеганул меня, положенного на кровать, ремнём по голому заду, который в данном случае был идеально соответствующим местом наказания.
А Серёжа на меня зла не держал и даже угостил несколькими выковыренными зёрнышками из граната, которого я до тех пор никогда не видывал. Так что и у Серёжи надобно прощения просить. Прошу.
Есть популярный способ поведения – «грешить и каяться», а я смеюсь и каюсь. Но много больше смеюсь, чем каюсь. Недаром есть и другая поговорка
И смех, и грех.
Наблюдение за чужим грехом вызывает смех, который сам в свою очередь становится грехом, ибо смех – замена действия по приобщению к греху или по искоренению его, – смех это его одобрение.
Если посмотреть на большинство ситуационных комедий (типа Чаплина), то смех у нас вызывают неудачи другого человека, будь они связаны с неуклюжестью, неожиданным падением, глупостью – то есть всем тем, что вызывает огорчение, а часто и горе у того, над кем мы смеёмся. Быть может, мы смеёмся именно потому, что видим в других то, что нам пока удавалось избежать («Умри сегодня, а я завтра» – «Смеюсь над тобой сегодня, а надо мной – завтра»). Ведь насмехаться, посмеяться можно над любым и осмеять можно всякого. Потому-то так ценна способность смеяться над собой, опережая смех над тобой других. Способность смеяться над собой является подобием иммунитета к той боли, которая возникает, когда кто-то посмеётся над тобой. Боль не то чтобы абсолютно проходит, но становится легче переносимой.
Так, смеясь над другими, я научился смеяться над собой. Иначе, стал бы я писать в Живом журнале? И вообще.
