Так божественно оказалось, что с первого вечера я и Лариса уселись рядом на диване, а по обе стороны от нас и впереди расположились все остальные, которых я переставал замечать, чуть только тело Ларисы оказывалось бок о бок с моим.
В какой-то момент я осмелился обнять её за спину, она не возражала, а я чуть не терял сознание от счастья. Мне казалось, что в темноте никто не замечает моей руки на её спине. Я боялся пошевельнуться, чтобы не спугнуть чудо, и не сводил глаза с экрана, боковым зрением восхищаясь, как мне представлялось, красивым профилем Ларисы. А она сидела как ни в чём не бывало, ничем не показывая своего ощущения моей руки. Все вокруг, конечно, видели мои поползновения, посматривали на нас, ухмылялись, посмеивались.
В то время самой популярной песней была Тишина композитора Эдуарда Калмановского. После Трошина её пели все, кому не лень, и ни один телевизионный эстрадный концерт не обходился без неё. То её пели по заявкам колхозников и работников сельского хозяйства, то по заявкам учителей, то шахтёров, то пограничников. Когда исполняли Тишину у я чуть не плакал от непонятных обуревавших меня чувств. Слова до сих пор помню и даже спеть могу. Как всегда, фальшивя.
Позже меня занимала эволюция фамилии композитора Калмановского. Сначала был кал. Потом из него образовался ассенизатор еврейского происхождения – Калман. Затем он был вынужден окреститься и стал Калмановым. Но вскоре ему захотелось более красивого звучания своей фамилии, что легко достигается добавкой окончания «ский» – так образовалась фамилия Калмановский. (А ещё позже выяснилось, что он не Калмановский, а Колмановский. Ну что ж, подобную этимологию можно прокрутить со словом «кол», который следует рассматривать только как хуй стоячий.)
Так вот, каждый вечер мы усаживались с Ларисой рядом у телевизора, и я обнимал её за спину. В течение дня мы почти не виделись, не разговаривали, сторонились друг друга, и только вечер нас соединял.
Однажды произошла трагедия – ветер повредил антенну на крыше, и телевизор перестал работать. Вечер без телевизора и без Ларисиного жаркого тела был для меня невыносим. К счастью, отец Ларисы к следующему вечеру починил антенну и с наступлением сумерек мы, как обычно, заняли исходные позиции.
Самое забавное, что у меня не появлялось желания распространять свои прикасания на другие части Ларисиного тела. Я просто не представлял, что можно ещё делать, тем более в такой многолюдной обстановке.
Обыкновенно, детская невинность представляется умилительной, мне же она омерзительна, во всяком случае по отношению к себе тех лет. Нет чтоб забраться к ней в трусики или днём уединится с ней в лесу. Ларисе было явно мало моего однообразного обхвата её спины.
Однажды у нашего пинг-понговского стола появился красивый отрок, которому было 16 лет. Мне он казался взрослым мужчиной. Лариса тогда играла со мной в пинг-понг – это было единственное место, где мы иногда встречались днём. Этот стол срубил отец Ларисы, доски были плохо пригнаны друг к другу, и шарик отскакивал в произвольном направлении, что делало игру ещё интересней. Отрок проиграл мне пару партий, представился художником и предложил Ларисе написать её портрет. Я был ошарашен его непринуждённым и дружелюбным разговором с моей царицей. Она сразу согласилась, и я воспринял это как страшную измену и зашёлся в ревности.
На следующий день они уединились в комнате, и я, как бы невзначай проходя мимо окна раз двадцать, видел, как он рисовал на большом листе бумаги Ларису, сидящую на стуле. Через некоторое время они вышли из дома и художник-конкурент показал мне рисунок. Лицо было нарисовано красиво, но на Ларисино нисколько не походило.
– Не похоже, – произнёс я свой приговор и ушёл. Я утешал себя тем, что художник не имеет доступ вечером к телевизору, и я по-прежнему сидел рядом с Ларисой и обнимал её.
Играть в пинг-понг приходила девушка лет четырнадцати с огромной грудью. Она, как я теперь понимаю, давала мне понять, что заинтересована мною – я выглядел старше своих 13 лет. Мы даже как-то пошли погулять в лес, что начинался сразу за пинг-понговым столом. Но девушка эта была мне, увлечённому Ларисой, настолько безразлична, что мне и в голову не приходила мысль с ней заигрывать и уж тем более обнимать её за спину. Теперь-то я кляну свою тогдашнюю слаборазвитость и уверен, что чем раньше научаешься добывать себе наслаждение с помощью женщины, тем лучше. Невинность – это не умилительное достоинство, а проклятие, и вся жизнь – это борьба со сниманием его, слой за слоем.
Когда пришло время уезжать в город, я думал, что не переживу разлуку. Но приехав в город, забыл о Ларисе в первый же день.
Так я впервые осознал смысл пословицы:
С глаз долой – из сердца вон.
Через четыре года я ехал за город в электричке и увидел в вагоне Ларису. Она оказалась сутулой с неожиданно смуглой кожей лица и выглядела такой чужой, что мне стало даже неловко от своего равнодушия к ней. Мы наскоро поговорили, и я вышел в Репино без всяких попыток встретиться снова. Она ехала в Зеленогорск, где в каком-то неведомом измерении продолжало жить наше глупенькое прошлое.
Горшки и груди
Несколько лет мы в Репино снимали комнату в доме, выстроенном в советском любимом «барачном» стиле. Это был одноэтажный дом, вроде вагона, с большим коридором посередине, а по стенкам располагались двери в комнаты, коих было штук двадцать, в каждой из которых толпилось по дачной семье. На всю эту ораву имелся один туалет на дворе. Каждое утро туда тянулись матроны с наполненными за ночь ночными горшками, чтобы ухнуть содержимое в дырку, проделанную в занозных досках, возвышающихся над выгребной ямой. Окно нашей комнаты выходило на сторону сортира, и каждое утро за завтраком я наблюдал это торжественное зрелище – матери семейств в плотно запахнутых халатах шли медленной, торжественной походкой, выбранной с целью не расплескать содержимое горшка.
В одной дачной семье эта ответственная задача была почему-то возложена на девушку Дору, а не на её мать. Черноволосая Дора несла горшок перед собой на вытянутых руках, чтобы её огромные выпирающие груди не коснулись горшка с плохо пригнанной позвякивающей крышкой. Это была единственная ситуация, в которой Дора приковывала к себе мой взгляд. Сама Дора мне не нравилась, но груди её меня влекли и тревожили. Ей (как Доре, так и груди) было 16 лет, а мне – лишь 15.
Однажды днём я пригласил длинноволосую Дору погулять в лес. Моё предложение я сделал во дворе, под сенью дерев, где собралось несколько дачниц, в том числе моя мама и Дорина. Добропорядочная дочка спросила разрешения у своей мамы и, получив его, направилась вместе со мной в заросли. Уходя, я слышал, как моя мама, доверительно предупредила мать Доры, что я, мол, агрессивный мальчик. Дорина мама, нисколько меня не убоясь, сказала что она не сомневается в своей дочери.
Мы пошли гулять в лес неподалёку от проезжей дороги. Я остановился и решил поцеловать Дору, несмотря на то, что целовать её не хотелось. Но я чувствовал, что обязан это сделать, иначе себя уважать не буду, да и тренироваться надо было на любой при всяком удобном случае. Дора послушно остановилась вместе со мной. Я зашёл спереди и попытался приблизить своё лицо к лицу Доры, метя в губы. Роста мы были одинакового, и её огромная грудь буквально мешала мне приблизиться губами к её губам. Я взял Дору за плечи и своим телом вжимал её груди, но они не вжималась, поскольку были твёрдые, как мячи. Всё-таки я как-то умудрился, перегнувшись поверх грудей, прижать свои губы к её губам. Дора никак заметно не отреагировала, разве что сжала губы. Я бы мог зайти сбоку, чтобы легче добраться до губ, но я перенёс своё внимание с губ на груди и взялся за них руками. Дора рук моих не отрывала, а смотрела мне в глаза с отстранённым выражением лица, будто груди были вовсе не её. Однако когда я попытался залезть внутрь и пощупать груди без скрывающей их таким, Дора оказала жестокое сопротивление, преодолеть которое я не смог, поскольку не приложил необходимых усилий из-за того же равнодушия и кусания комаров. Но тем не менее я поставил для себя галочку: мол, попытался.
