На целине я потерял всякий интерес к девушкам и даже онанизмом ни разу не занялся. То ли девушки были в чрезвычайно неприглядном рабочем виде, а тогда я принимал внешний вид самок слишком близко к сердцу, то ли физическая нагрузка и напряжённый образ жизни выбивали из меня похоть – не знаю. Любовной романтики мне целина тоже не принесла.
Одна девушка была весьма приемлема, но её сразу прихватил какой-то хмырь и не отпускал её от себя, они сидели вместе, пели песни, а потом и спали у костра. А когда мы вернулись в Ленинград, они поженились – хоть не зря съездили на целину.
Другая девушка была толстая и некрасивая, но добрая, а вернее – сильно хотящая, так как она легко соглашалась оставаться с любым парнем на ночное дежурство и за надежду быть огуленной она мыла алюминиевые ложки и плошки и особливо – выскребала котлы. Со мной она по моей просьбе тоже пошла в ночь, но оприходована мною не была – я в то время был шибко разборчивый и к ней не хотел даже прикасаться. Но она добросовестно трудилась, в отличие от других, может, более привлекательных девиц. И это был для меня главный критерий выбора напарницы на ночное дежурство.
Была там и грудастая, но с плохими зубами девица, для которой я на день рождения (19 лет) написал стих, где рифмовал «девятнадцать» с «деве танцы».
Во многие отряды брали какого-нибудь трудно воспитуемого малолетку, чтобы перевоспитать его социалистическим трудом. Был и в нашем отряде такой. Он всё разыскивал что бы выпить, а в медицинской аптечке вытащил весь кодеин и съел разом. Ему было лет 15. Воробьёв, которые приплясывали рядом с кухней, он называл «жидами». Я, услышав такое, стал его вразумлять, что «жид» – плохое слово и к воробьям уж всяко не имеет отношения. Но «сын полка» так и не уразумел моих аргументов, и лишь перестал окликать эту орнитологию в моём присутствии, хотя издали, когда меня не видел, он продолжал отзываться о невинных птицах в плане «иудейской веры».
Наступил период, когда для нашей стройки потребовались кирпичи, но достать их вовремя Гантмахер не смог. Мы простаивали и значит теряли деньги. Радом с нашим свинарником, который мы возводили, находилась незаконченная постройка чего-то невнятного, сделанная другим отрядом в прошлом году. Предполагалось, что эта стройка будет закончена в следующем году, а в этом году отряд почему-то не приехал. Разумеется, кому-то пришла гениальная идея расковырять кирпичные стены недостроенного здания и использовать их для постройки нашего хлева. С молчаливого согласия нашего начальника отряда мы так и сделали, завершая очередную стройку социализма.
Когда мы вернулись в Ленинград, то деньги были распределены по не известным для простых смертных расчётам, и мне отслюнявили 110 рублей. Все рассчитывали на большее, поскольку ходили слухи о сказочных суммах, которые получали другие отряды с более эффективными начальниками. Но жаловаться было некому. Разве что зачинщику Кушнеру.
В то время плащи-болонья находились в шуршащей супермоде. Это были дешёвые плащи от дождя, сделанные из тонкой нейлоновой ткани. Но изготавливались плащи в Италии, и поэтому они стали вожделенной мечтой для любого променажа как для женщин, так и для мужчин даже в солнечную погоду. Я тоже заболел Болоньей. Купить плащ можно было только по случаю в комиссионных магазинах или с рук, и стоил он приблизительно столько же, сколько я заработал на целине.
Был сентябрь и всех студентов, кроме целинников, отправили на картошку, а я тем временем недели две просидел по утрам на телефоне и обзванивал комиссионные магазины сразу после их открытия с единым вопросом: есть ли у них мужской плащ-болонья. В одно из счастливых утр в комиссионном магазине на Литейном оказался плащ – я ринулся туда, и там висела моя мечта – коричневый новый плащ-болонья с очаровательной фирменной нашивкой.
Так моя романтическая мечта целины обеспечила исполнение моей практической мечты одеваться стильно.
Спасительная болезнь
Год 1966. На втором курсе ЛЭТИ у нас начались военные занятия. Кафедра была морская и после окончания института нам должны были налепить погоны лейтенанта и отправить на подводные лодки – именно о такой радужной перспективе оповестили нас на первом занятии, которое вёл капитан третьего ранга, туповатый и хитроватый одновременно.
На занятиях нас заставляли изучать допотопные ракеты и ещё что-то взрывающееся – всё это оружие следовало в целях конспирации называть словом «изделие» (ведь американские шпионы приставляли свои грязные уши к запертым дверям аудитории и сразу бы узнали секреты этого летающего металлолома, назови мы его своим ржавым именем).
Занятия на военной кафедре вызывали тоску и омерзение, особенно у меня.
Высшей степени это омерзение достигло тогда, когда нас повезли в Кронштадт и втиснули в потроха дизельной подводной лодки, подобной той, где мы должны будем проводить счастливые дни после окончания института. Капитан, который привёз нас на эту подводную тюрьму, демонстрировал с торжественным выражением на лице всевозможные орудия пыток (от перископа до приборов управления торпедами) – капитан был уверен, что с этого момента мы только и будем мечтать, как попасть на подводную лодку побыстрее и на подольше.
Подводная лодка была построена по советскому принципу:
Жила бы страна родная и нету других забот.
Другими словами, места для жилья в подводной лодке не имелось – там было так тесно, что двоим было не разойтись в длинной центральной щели. Всё было забито каким-то железом, которое должно было стрелять или двигать. У офицерья дыры, чтобы приткнуться для спанья, были, разумеется, чуть больше, чем для матросни. Этим пытались утешиться мои сокурсники, представляя своё подлодочное будущее.
Гадостно впечатлённый увиденным, я рассказал о своей экскурсии родителям, и подлодочные образы наложились на общую тошнотворную перспективу служения в военно-морских силах СССР. Надо было что-то делать, чтобы не попасть в этот капкан. Родители позвонили их приятелю Исааку, который был врачом и членом врачебной комиссии по обследованию новобранцев. Исаак приехал к нам в гости – это был настоящий биндюжник: огромного роста еврейский мужик, говорящий чрезвычайно медленно и с картавым акцентом. Исаак был хороший врач, ибо вымуштровал меня по симптомам нужной болезни с военной точностью. Он дал мне детальные инструкции, что и как делать, чтобы меня комиссовали и признали негодным к военной службе.
Неопровержимая болезнь для такой симуляции была холецистит (воспаление желчного пузыря): эту болезнь в то время диагностировали только по симптомам. Никаких убедительных анализов, чтобы подтвердить по ним наличие болезни, не было.
Симптомы холецистита я выучил сразу – боль с правой стороны подреберья. Особенно болезненно при нажатии. Тошнота, слабость.
Первым делом надо было вызвать неотложку и создать прецедент начала острого холецистита. Приехала неотложка, врач пощупал мой живот и послушал мои стоны, внял моим рассказам о тошноте и слабости и сразу же поставил вожделенный диагноз «холецистит». В больницу отправляться я отказался, сказал, что отлежусь.
