Палач сказал угодливо:
— А тут есть еще… Вот, можно этими щипчиками позабавиться! Острые такие… Хватаешь, откусываешь вот так чуть, а потом отдираешь целый клок…
Рыцарь поморщился.
— Кожи, что ли?
— Как можно? — испугался палач. — Кожу надо снимать, начиная с пяток!.. Чтобы снять целую, не подпортив. Хотя, правда, ваша милость проделала три дырки… А я о том, чтобы отогнуть чуток сала, а туда залить либо смолы, либо кипящего олова….
Рыцарь подумал, кивнул:
— Давай, готовь. Но залью ему сам. Это мне начинает нравиться.
— Скотина, — сказал Гендельсон хриплым, но сильным голосом. — Господь накажет тебя…
— Да? — спросил рыцарь с интересом. — Но пока что накажу тебя я. И что? Не пора ли отказаться от такого господа, который не защищает своих подданных?
Гендельсон сказал твердо:
— Господь не отказывается от любящих его. Он и сейчас посылает мне свою любовь и поддержку!
— Вот как? — изумился рыцарь. — Варнар, начинай.
Стиснув челюсти, не в состоянии смешаться со своим бестелесным телом, я заставил себя наблюдать, как железными клещами рвали тело Гендельсона. Сперва слегка отодрали с правого бока толстый ломоть, оттуда не сразу потекла кровь, было ее на диво мало, палач угодливо засмеялся:
— Ваша милость, да какой же он кабан? У кабана твердое мясо, не всяким мечом рассечешь! А это свинья, откормленная свинья… Одно сало, нежное и жирное! Чем его только кормили?
Рыцарь сказал весело:
— А подай-ка мне ковшик…
Ему подали массивный половник на длинной металлической рукояти. Сам половник был в серых потеках застывшего олова. Рыцарь зачерпнул и посмотрел в глаза Гендельсону.
— Ну?.. Что скажешь?
— Гореть тебе в аду, — ответил Гендельсон. — Но ты еще можешь раскаяться в своих злодеяниях… Господь милостив!
Рыцарь расхохотался так, что едва не выронил ковш с раскаленным оловом. Я отчетливо видел, как колышется серая злая поверхность.
— Знаешь, — сказал он сквозь смех, — никто меня еще так не веселил!.. Вот что, клоун. Даю тебе шанс. Если сейчас же проклянешь свою Богородицу и назовешь ее шлюхой, я, так и быть, не стану заливать тебе за шкуру олова… Ну?
Гендельсон посмотрел ему в глаза печально и сказал:
— Бедный язычник!.. Твоя душа блуждает в потемках… Господи, прости ему его деяния! Он не ведает, что творит.
— Да-да, — подхватил рыцарь, — не ведаю. Ну совсем не ведаю!
Он кивнул Варнару, тот ухватил щипцами край раненой плоти и отогнул, делая своеобразный карман. Рыцарь, глядя Гендельсону в глаза, с гнусной улыбкой плеснул раскаленного олова в рану. Гендельсон забился в цепях с такой силой, что, я думал, сломает себе все кости. Каменные стены вздрогнули от дикого звериного крика. Потом крик перешел в хрип смертельно раненного животного, грузное тело обвисло в цепях.
Варвар с размаха выплеснул ведро воды ему в лицо. Гендельсон вздрогнул, медленно поднял голову. Глаза его показались мне не просто страдальческими.
— Ну что? — спросил рыцарь. Голос его был жестоким и неприятным.
— Ты… — прохрипел Гендельсон, — великий грешник… Но господь милостив… припади к его стопам и проси прощения…
— Идиот, — сказал рыцарь. Лицо его перекосилось гневом. — Варнар, подай еще ковш… И отдери с другого бока такой же карман… Ну, ты понял меня, дурак?.. — Если сейчас же не назовешь свою Богородицу беспутной шлюхой, то это олово зальем тебе под шкуру!
Я задержал дыхание. Гендельсон сказал хриплым страдальческим голосом:
— Господь не оставит меня… Дева Мария — самая чистая и непорочная дева на свете… да святится имя Твое, Любимая…
Варнар ухватил клещами за край кровоточащего мяса, оттянул, а рыцарь вылил туда кипящее олово. Гендельсона подбросило, он закричал, заплакал, взвыл.
Когда он повис в цепях, как брошенная на них мокрая тряпка, рыцарь сказал с угрюмой насмешкой:
— Здесь был до тебя один варвар из северной страны… То был герой! Его жгли железом, а он смеялся нам в глаза. Залили олова — пел свои варварские песни о героях… Когда ломали пальцы, насмехался над нами… И даже умирая на колу, проклинал нас и назвал слабыми трусливыми бабами. Рассказывал, что нас бы он пытал страшнее, а это даже не пытки, а забава для детей… Ты же верещишь, как недорезанная свинья!
Варнар на всякий случай вылил еще одно ведро на голову истерзанного пленника. Вода стекала по его дряблому телу и нехотя впитывалась в зазоры между каменными плитами пола. Запах горящего мяса стал чуть слабее, но я чувствовал, как мой призрачный желудок поднимается к горлу.
Наконец Гендельсон поднял голову и произнес, хрипя:
— Господи, укрепи мой дух… Я не усомнился в твоей бесконечной мудрости, но… укрепи мой дух, ибо я слаб, жалок и труслив, господи.
Рыцарь смотрел на него с гневом и растущим изумлением.
— Эта жирная скотина все еще противится? — прорычал он. — Варнар!.. Поработай пока над ним сам. Я сяду вот здесь, буду смотреть. Нет, отсюда неудобно. Поставь табуретку сюда, так будет виднее.
— Я покажу ему, ваша милость, — сказал Варнар. — Он у меня сейчас запоет на любые голоса!
Я чувствовал, что мое тело застывает. Не это, не призрачное, а то, что осталось лежать, как идиот, пуская слюни открытым ртом. В страхе, что оно может проснуться, я ринулся, не выбирая дороги, пролетел скальный массив, чувствовал только как будто проламываюсь сквозь встречный ветер, затем меня вынесло на простор. На той стороне мрачные горы, вот та самая щель…
Я влетел в свое тело на такой скорости, что сам же ощутил острую боль, застонал, с трудом поднял налитые свинцом веки. Тело сотрясает жуткая дрожь, камни остыли, холод вошел в кости, я чувствовал, что умираю.
Застонал, ударился о камень лбом, там кости крепкие, ударил еще пару раз, в голове чуть прояснилось. Ноги не хотели держать такое тяжелое тело, но я заставил их пронести меня в глубь пещеры, потом обратно…
Каждое движение требовало неимоверных усилий. Раны снова открылись, но лучше истеку кровью, чем замерзну, как рыба на льду. В голову жар ударил раньше, чем потек по телу, наконец я свалился, всхлипывая от изнеможения. В топку организма брошена еще порция сала или просто мяса. Жаль, что не могу глодать камни, как мой Черный Вихрь…
Черный Вихрь, мелькнула мысль. Был бы здесь Черный Вихрь, многое было бы иначе.
День прошел скачками, я все чаще терял сознание. Организм упорно стремился то ли в коматозный сон, чтобы сохранить остатки жизни, то ли в беспамятство, полагая, что оберегает меня от страданий. Не понимает, идиот, что так я просто замерзну. Тихо и мирно, ведь замерзающие вроде бы чувствуют даже тепло…
Когда наступил вечер, я лег и долго старался впасть в это состояние, чтобы как прежде отделиться и взмыть аки душа, расстающаяся с телом. Засыпал, просыпался, — скорчивался, наконец вроде бы начало получаться, но раздался треск камня, по нервам пробежал разряд, сердце заколотилось, как в детской погремушке горошина.
