Он с добрую минуту смотрел на меня сквозь прорезь шлема, набычившись, олицетворение тупой и честной мощи, наконец прогудел нерешительно:
– Значит, вы признаете, что моя леди Кофанна самая прелестная леди на свете?
Я сказал голосом, который он должен был бы принять как согласие:
– Мы не отрицаем твоего утверждения. Не оспариваем. То есть нет предмета для спора, так что можем разъехаться тихо-мирно. Без драки.
Он изумился:
– Без драки?
В голосе звучало нескрываемое презрение. Даже Сигизмунд повернул голову, я увидел, как в щели забрала блеснули его честные глаза.
– Да, без драки, – повторил я. – Надеюсь, конфликт исчерпан?
Рыцарь начал было опускать копье до самой земли, потом вдруг выпрямился, в его сильном голосе прозвучало подозрение:
– Вроде бы, да что-то не так! Вы должны были назвать мне имена своих дам, и мы сразились бы. Выяснили бы, кто из них красивее.
Я сказал кратко:
– Мы не ищем повода для драки.
Он сказал задиристо:
– Кто не ищет повода, того находит сам повод! Назовите имя своей дамы, рыцарь!
У меня сердце защемило, на миг промелькнул образ Лавинии, но тут же исчез, стертый усилием воли. Я проговорил медленно, чувствуя нарастающее раздражение:
– У меня нет в сердце дамы. Я служу не бабам, а Истине.
Сигизмунд сопел и готовился метнуться на рыцаря. Чтобы этого не случилось, я вытащил меч Арианта и пустил коня в сторону рыцаря. Тот вздрогнул, я буквально видел, как расширились его глаза там, в железном горшке. Он громко ахнул густым басом, довольно ловко соскочил с коня и с поспешностью подбежал ко мне.
– Паладин! Простите, сэр, я принял вас за таких же, как и я, обезумевших от любви. Я еще никогда не встречал паладинов…
Он придерживал стремя моего коня, я понял это как приглашение сойти на землю, оглянулся на Сигизмунда, тот бросил копье на землю и поднял забрало, довольный, что надменный рыцарь так явно признал наше полное превосходство над ним.
– Женщина знает смысл любви, – сказал я, – а паладин – ее цену. Так что у нас полное взаимопонимание, сэр…
– Зигфрид, – сказал он с достоинством, придерживая мне стремя. – Сэр Зигфрид из рода Нибелунгов, младший сын владетельного синьора Кунинга.
– Разделите с нами скромную трапезу, сэр Зигфрид, – предложил я. – Мы – странствующие рыцари, бредем во Христе, соблюдая пост… еще как соблюдая, так что это будет не зазорно и не противно вашим морально-нравственным установкам.
Ручей вытекал из-под корней дуба, даже здесь симбиоз, дуб хранит его от пересыхания, от солнца, от ветра и песка, а ручеек в благодарность питает его корни. Я и раньше задумывался, как это они находят друг друга, но обычно если вот так в степи могучий раскидистый дуб, то из-под него обязательно выбегает ручеек, а если где-то ручеек, то явно его заметит с высоты своих ветвей и перебежит к нему дуб…
Зигфрид помог мне снять доспехи, сам же разоблачился не раньше, чем устроил меня на отдых. Я прислонился к стволу дуба, тело ноет, усталость пропитала каждую клеточку. Зигфрид наконец снял шлем, оказавшись широкомордым и широкоскулым, а когда снял панцирь, я увидел, что весь соответствует мордости: широкий в плечах и выпуклогрудый, толстошеий, с мускулистыми руками, толстыми, как бревна. Верхняя половинка лба нежно белеет, как украинское сало, остальная часть лица и шеи покрыта таким сильным загаром, что я принял бы его за сарацина, если бы не все остальное, очень уж не сарацинное.
Он снял и сложил металлической горкой доспехи, стянул через голову кольчугу, а затем и вязаную рубашку. Сильно пахнуло крепчайшим мужским потом, на груди блестели влажные волосы, плечо сильно перетянуто чистой тряпицей с крупным засохшим пятном крови. Он перехватил мой взгляд, сказал, морщась:
– Два дня тому… Подрались в корчме. Пока я гнал и лупил одних, кто-то метнул нож. Я тогда был без доспехов, не в лесу же, спустился пообедать…
Он пошел с рубашкой в руках к ручью. Я пошел следом, он оглянулся, показал на рубашку.
– Постираю, не люблю эту вонь. Да и сам сполоснусь…
Я оглянулся на Сигизмунда, тот разводил костер, выбрав местечко так, чтобы оставаться в тени, но и не обжечь деревья.
– Хорошее дело, – сказал я.
Он покосился с подозрением.
– Вы так думаете? Это я у сарацин научился. Никак не могу отвыкнуть.
– Не стоит, – сказал я. – Скоро всю Европу приучим мыться.
Он не поверил своим глазам, но я забрался выше по ручью в воду, там по колено, сел в ледяную воду, с наслаждением смывая с себя пот и грязь. Со стороны деревьев поднялся дымок, видно было, как хлопочет и суетится Сигизмунд. Зигфрид тщательно выстирал рубаху, снял штаны и тоже выстирал, даже постучал плоским камнем, выбивая въевшуюся грязь, затем и сам влез в воду, даже лег, с наслаждением пуская пузыри, опуская голову под воду.
Повязка размокла, Зигфрид поморщился, начал снимать слой за слоем. Нижние держались за рану крепко, наконец отодрал, не дрогнув, рана обнажилась неширокая, но глубокая. Сразу же выступила и полилась тонкой струйкой кровь. Зигфрид вывернул рожу и дико скосил глаза, разглядывая рану, с каменным лицом раздвинул кончиками пальцев края, молодец, не дает загноиться, пусть кровь выносит все чужое, заживать должно снизу…
– Все ныла, – сообщил он довольно, – а теперь перестала… Должно быть, от холодной воды.
– Да, – согласился я. – Это компресс.
Он перехватил мой взгляд, снова посмотрел на рану. Прислушался, на лице начало проступать удивление. Кровь течь перестала, свернулась, засохла, осыпалась сухими коричневыми скорлупками, похожими на чешую грязной рыбы. Края раны стали сизыми, вздутыми, подрагивали, сдвигались, сомкнулись под нашими взглядами.
Зигфрид посмотрел на меня с великим почтением. Мне показалось, что он едва удерживается от желания встать на колени.
– Сэр, – проговорил он с чувством, – я только слышал, что паладины одним своим присутствием заживляют раны соратников… Спасибо, сэр, что сочли меня достойным.
– Ага, – выдавил я, – ага, ну да… это… пойдемте, а то от костра такой запах…
Он поспешно натянул мокрую одежду на белое, как у личинки майского жука, тело. Она красиво облегала его могучий торс, не очень изящный в талии, но по-мужски грубовато-красивый. Я шел впереди, как и положено старшему по званию или по чину, я уж не знаю, к чему паладин больше относится, может быть, вообще к сословию, изо всех сил старался скрыть обалделость, делал морду ящиком, что здесь выглядит как человек с достоинством. Значит, тогда в монастыре меня наделили не только званием паладина, но и свойствами? Надо как-то незаметно узнать, что может паладин еще…
Сигизмунд разложил на чистой скатерти круги сыра, хлеб, тушки жареных рябчиков, что мы захватили в корчме, ломти жареной говядины. Зигфрид покрутил головой.
