Сигизмунд сказал дрогнувшим голосом:
– Вы как хотите, я лучше проведу ночь в молитвах и бдении.
– Правильно, – обрадовался Зигфрид. – Святость – великое дело!
– На что вы надеетесь, сэр Зигфрид?
Он ответил бодро:
– Женщины изменяют в двух случаях: по необходимости и просто так, верно? Необходимость в том, что ни одна разумная женщина не пройдет мимо такого героя, как я, без того, чтобы у нее не сбилось дыхание. А эта Иволинна, уверен, уже спилила не одно дерево, разрушила не один дом и вырастила, как видите, двух дочерей! Настоящая женщина, а я – настоящий…
Скрипнула дверь, Иволинна вошла с улыбкой на румяном полном лице, большой кувшин прижимала к груди. Мы все трое засмотрелись не на кувшин, а на полные, налитые жизнью груди, от которых шел жар и мощный зов.
– Вот, – сказала она низким голосом и поставила кувшин на середину стола. Когда наклонилась, груди оттянули тонкую рубашку, прорисовавшись очень даже отчетливо. – Это лучшее вино, за ним бегали в соседнюю деревню!..
– Да стоило ли так… – сказал я почему-то хрипловатым голосом.
– Стоило, – заверила она. – О вас тут долго будут вспоминать.
– Мы уж постараемся, – заверил Зигфрид. Она неторопливо удалилась, ступая красиво и царственно, слегка двигая из стороны в сторону мощными и приподнятыми, как конский круп, бедрами.
– Королева! – сказал Зигфрид восторженно. – И знает себе цену, заметили? Женщина, которая ценит себя слишком низко, сбивает цену всех остальных женщин.
– Да-да, общие интересы блюдет, – согласился я. – Надеюсь, мы блюдем тоже общие интересы нашего боевого отряда?
Глава 10
Вечер, прохлада, я вышел на крыльцо, небо чистое и ясное. Все звезды как на ладони или как в атласе по астрономии. Знать бы, как они должны стоять, вдруг бы заметил какую разницу… Впрочем, даже заметил бы, что с того?.. Стой лучше, дыши свежим воздухом. Здесь уж точно нет выхлопных газов, химикатов, а хорошо пахнет свежим навозом, таким теплым и домашним, доносится аромат конских каштанов, оттуда слышно злое чириканье воробьев, дерутся за непереваренные зернышки ячменя и проса. По улице шли двое подростков, оборванные, босые, с грязными нечесаными головами. Один что-то доказывал другому, тот скептически отмахивался. Я не двигался, они меня не видели, я в тени, прошли неподалеку, я услышал, как тот, что отмахивался, спросил скептически:
– А тролли?
– Что тролли, – ответил второй мальчишка с жаром, – тролли посильнее гоблинов, но им тоже с рыцарями не драться, дело гиблое. Пусть даже двигаются огромной стаей, но рыцари умеют сражаться и в строю! Их кони идут в полный галоп так, что земля дрожит и грохот такой, что стон на земле, под землей и в небесах! Ты же видел этих троих, что у тетки Иволинны? Такие строй не теряют, а их копья не колыхнутся. Все в железе так, что только глаза видны через прорезь в шлеме, все храбрецы, все жаждут славы и потому готовы на любые подвиги…
– На подвиги?
– А что тебе не так?
– Да просто пограбить едут, – сказал голос.
Они прошли мимо, а я молча смотрел в их удаляющиеся спины. Мне почудилось, что я узнал этот голос. Именно он доказывал мне в школе, в институте, на тусовках, что в основе любых деяний лежит экономика. Князь Игорь пошел на половцев не ради славы, а ради грабежа, Крестовые походы только ради грабежей, Америку открыли только для грабежей, и Коперник сообщил миру, что Земля круглая, чтобы легче было ее грабить…
Хорошо, подумал я, хоть о Фрейде пока ни слова. Все еще впереди. Еще будут доказывать, что в основе всех деяний нереализованные сексуальные извращения. А доказывать будут, обязательно будут. Простолюдины есть простолюдины… Но здесь они на правильном месте, на нужном месте. Никто с их мнением не считается, перед ними не заискивают, никакой они не электорат, их голоса не важны. Здесь эти люди, которые выращивают зерно и скот, пекут хлеб и добывают руду, доставляют в замки продовольствие, железо и прочее, необходимое для жизни. А высшие ценности определяют не они. Потому здесь «плюй на все и береги здоровье» не стало общечеловеческой Ценностью, а осталось ценностью простолюдинов, или, если уж совсем откровенно, чего лукавить, быдла.
За окном громко и настойчиво кричали петухи. А еще дальше отвечали, как часовые, что дают друг другу знать, мол, все в порядке, враг еще не пробрался. Клич идет по цепочке, по кругу, возвращается к закричавшему первым. Это, понятно, майор, или мэр, что одно и то же.
Полусонный, я слез с лежанки и потащился до бочки с водой. Там, как в зеркале, отразился крепкий молодой парень, все достоинство которого в первые дни было только в росте и длине рук, кстати, довольно среднем росте в моем времени, но здесь еще не знают акселерации. От нелегкой жизни мои мускулы уже не помещаются в старых доспехах, молот перестал казаться тяжелым, а конем могу управлять любым, сдавливая бока коленями.
Из лука стреляю, правда, хреново, если не сказать крепче, но в целом я стал шире в плечах, мускулистее. Как говорят, армия сделала из меня мужчину, хотя я предпочел бы для этой цели просто сходить в женское общежитие.
Из соседней комнаты доносились мужские голоса, мне показалось, что слышу игривый женский смех.
Вытираясь на ходу, я вышел, споткнулся о Сигизмунда. Он вскочил, сказал с готовностью:
– Ночью было много дивного… Но я крестом и молитвой отгонял нечисть!
– А соблазны? – спросил я.
Он ответил, глядя в глаза преданно и честно, только покраснел самую малость:
– Было. Много. Но я устоял!
– Верю, – ответил я. – Несправедливо, верно? Возможность может постучать в твою дверь раз в жизни, а искушение барабанит годами, заглядывает во все окна, скребется под двери, визжит и машет хвостиком, трясет выменем… Вы с Зигфридом пока займитесь завтраком, а я загляну к старосте.
Он крикнул мне вдогонку:
– Сэр Ричард, а что вы делаете, когда испытываете такое вот мучительное искушение?
– Стараюсь испытать его подольше, – ответил я.
Он смотрел мне вслед, я видел на чистом юном лице совсем другую трактовку моей глупости, мол, святой паладин длит искушение, дабы заметнее была победа.
Дом старосты самый высокий, более того, стены каменные, из пощербленных глыб, не поленился разобрать какую-то древнюю постройку. Что им памятники старины, здесь куда ни плюнь – памятник. Живым хоть ложись и мри. В доме мрачно, повеяло темницей, но староста, видимо, находит его сносным. Каменные стены не прикрыты коврами или гобеленами, как было бы в замке, здесь это просто камень, я прислушался к звукам, доносящимся с той стороны дома: унылый скрип дерева, что раскачивается под окном… кстати, ветра нет, издалека донесся унылый волчий вой, тоже странно, кто же воет днем, когда ночи еще не отменили…
Хлопнула дверь, вошел довольно крепкий и довольно молодой мужик. Я почему-то ожидал старца с длинной седой бородой, но этот поджар, быстроглаз, окинул меня цепким взглядом, что мне не понравился, никто не любит, когда о нем понимают слишком много, потому я бесцеремонно сел за стол, кивнул ему, словно это мой дом, а он гость:
