Словно солнце заглянуло в окна и осветило лица. На меня смотрели блестящими глазами, в которых все еще тревога, но и великое облегчение. Непонятно как. Но их хозяин остался паладином. Господь не забрал у него таинство быстрого исцеления, господь не отринул его, господь с нами…
– Все, – сказал я нетерпеливо, – давайте есть, а то все остыло. А где Сигизмунд?
Настало странное молчание, Зигфрид помрачнел, буркнул:
– Он со вчерашнего… случая так и остался к церкви. Распростерся перед распятием, исповедуется, беседует с господом.
– А священник там? – спросил я.
– Там.
Я сказал раздраженно:
– Понятно, как он беседует! Через переводчика, толмача. Уж с богом-то можно без посредника, он всех слышит! Бог не где-то на небесах, а живет в душе каждого. Эх, Сигизмунд… Передай-ка мне соусницу. И солонку. Спасибо.
Гунтер со стражниками остался допивать вино, я же вылез из-за стола, вышел на свежий воздух, солнце уже поднялось над замком, челядины бегали быстрее, а я двинулся к церкви. Зигфрид шел рядом, ворчал, за нами грузно топал Ульман, размахивал окровавленными тряпками, задирал рубашку и показывал бок с крестообразным шрамом.
Трое плотников спешно чинили дверь, кузнец заново вбивал в проем штыри. Из темноты навстречу мне вышел Сигизмунд, бледный, с отчаянными воспаленными глазами. Веки припухли, белки глаз красные от слез.
Он молча опустился передо мной на колено, склонил голову. Зигфрид воскликнул в тревоге:
– Сигизмунд! Не дури.
Я спросил, предчувствуя беду:
– Сигизмунд, что случилось?
– Монсеньор, – проговорил он глухим голосом, я видел, с каким трудом ему дается каждое слово. – Я прошу вас освободить меня от клятвы вассала.
Зигфрид ахнул, ударил обеими руками в бока, загремело железо. Лицо стало багровым, глаза полезли на лоб.
– Ты с ума сошел! Мы только начали…
Я остановил его жестом, в Сигизмунде чувствуется душевная мука, он и сейчас терзается, на щеках выступают и гаснут лихорадочные пятна, то поднимает на меня нерешительный взор, то роняет, словно тяжелый топор, в пол.
– Как скажешь, – ответил я, – но, может быть, объяснишь, что случилось?
– Я всю ночь беседовал со священником, – ответил Сигизмунд. – Я постился, я читал молитвы, я умолял святую Деву Марию просветить меня и наставить на путь истинный… Отец Ульфилла вел со мной кроткие и душевные беседы, помогая выбраться из пучины терзаний и сомнений. Он убедил меня, что не по-христиански было отдавать дьяволу христианскую душу, пусть и согрешившую, пусть и заблудшую. Вы совершили страшную ошибку, сэр Ричард!.. Хуже того, вы взяли на свою душу страшный грех.
Я тяжело вздохнул. Сигизмунд поднял голову и смотрел на меня светлыми чистыми глазами. На какое-то время, казалось, он преодолел сомнения, во взоре твердость и уверенность в правоте.
– Хорошо, – проговорил я. – Хорошо, Сигизмунд. Ты был мне не вассалом, а моим другом. И я не хочу, чтобы ты оставался вассалом. Когда-нибудь, когда… нет, если вдруг сочтешь, что я был прав… и если наши пути пересекутся, я хотел бы снова встретить тебя как друга. А сейчас в присутствии сэра Зигфрида и ангелов свиты небесной, от взора которых ничто не укроется, я освобождаю тебя от клятвы верности мне, Ричарду Длинные Руки. Отныне ты свободен и нет у тебя передо мной ни долгов, ни клятв, ни обетов.
Он не вскочил, обрадованный, некоторое время еще стоял, словно заколебавшись, принимать ли освобождение или нет, наконец поднялся так тяжело, словно держал помимо доспехов на плечах еще и своего коня.
– Спасибо, сэр Ричард, – сказал он просто. Мы с Зигфридом молча смотрели, как он отвесил прощальный поклон и направился к конюшне. Он уже взялся за ручку, резко повернулся, в глазах подозрительно блестело.
– Зачем? – вскрикнул он отчаянно. – Зачем вы отдали эту женщину дьяволу?
– А это не дьявол был, – ответил я тихо и сочувствующе.
– А кто?
– Палач.
– Па… палач?
– Да, палач. Которого назначили все люди. Человечество. Сам господь! Идите, сэр Сигизмунд. Да пребудет с вами благословение господне и доброе сердце святой Девы Марии.
Он торопливо вбежал в конюшню, но я еще видел его бледное лицо и две жемчужины, бегущие по щекам и оставляющие мокрые дорожки.
День оказался доверху забит текучкой: осмелевшие челядины обращались с жалобами и прошениями, минуя сенешаля, полдня потратил с изготовителями луков, что-то забраковал, что-то оприоритетил – знаток, значит, – с десяток луков уже склеены, сохнут, через пару дней можно будет пользоваться. Все это время перед глазами бледное лицо Сигизмунда, не сглупил ли я сам, отпустив парня, хоть и ровесник, но я же старше, умнее, мудрее, информированнее, в конце концов, мать ее так!
С другой стороны, что я могу? У нас демократия. Как в Спарте, где все равны, не считая рабов, илотов, иностранцев и женщин. Могу только убеждениями, а какие убеждения, когда речь о вере?
Я почти разговаривал сам с собой, стражи на стене косились, я раздавал направо и налево ценные указания, а глаза смотрят мимо, все еще убеждаю Сига, что он прав, но не совсем, я – правее, так что слушай сюда…
Когда взобрался на башню, острое чувство тревоги вошло в плоть и кровь, словно меня опустили в холодную воду. В небе все еще гаснет зарево, чересчур долго гаснет. И как будто немного левее, чем ему надлежит быть. Но страх не оттуда, я вообще не уверен, где должно заходить солнце. Но я намного чувствительнее всех этих людей, ибо мои рецепторы привыкли принимать массу информации, что обрушивается со всех сторон: реклама на стенах, на проезжающих троллейбусах, надписи поперек дороги, на будках, столбах, заборах, сигналы машин, беспрерывный шелест шин, толчки пешеходов, красный свет, дождаться зеленого и – быстрый рывок на ту сторону… нет, долго, успею проскочить между грузовиками…
Пересилил себя, я же не суеверный, двинулся по гребню стены, стражи со стуком опускали древки копий, вытягивались, я говорил что-то вроде: бдите, ребята, что-то затевается, вы должны себя показать, лучшие будут отмечены в наградном списке, повешены в красном уголке… да не в прямом смысле, не разбегайтесь, ваш господин изволил пошутить…
Закат прошел незамеченным, я только удивился, что темно, поднял голову, сверху холодно смотрят первые звезды, из-за дальних гор выступает круглая луна. Неслышно пронеслась летучая мышь, я узнал ее только по характерному рисунку крыльев, промелькнувших на лунном диске, и тут же холодок прокатился вдоль спинного хребта.
Тяжелое чувство тревоги заворочалось, как голодный желудок, я чуть ли не бегом сбежал по винтовой каменной лестнице вниз. Гунтер и Ульман, в компании троих стражников, развалились за столом, Ульман закинул на столешницу ноги, я еще не видел таких огромнейших ног, разве что у Вернигоры, что сейчас охраняет ворота, стражники смирно отдыхали на лавке у стены.
