— Хорошая собачка, — сказал я. — Стереги наше имущество, понял? Как только кто войдет без нас, рви на части. Можешь сразу и съесть… да-да, моя собачурка обожает живое мясо.
Слуга поспешно отступил к двери.
— Ваша милость, а как же прибирать?
— А не надо, — сообщил я. — Завтра отбудем, а среди ночи уборка как-то не совсем.
Когда спустился вниз, брат Кадфаэль сидел в уголочке смиренно, так же смиренно посматривал на пробегающую мимо пышногрудую девицу. Она двигалась быстро и ловко, разносила еду и питье, на монаха не обращала внимания, но на него уже поглядывали с интересом любители позадираться, таких полно в любой таверне, корчме, любом баре, салуне или ресторане.
Когда я подошел и сел за его стол, любители легкой добычи скисли, некоторое время посматривали недружелюбно, но я выпрямился, расправил плечи и, выдвинув нижнюю челюсть, посмотрел вокруг бараньим взглядом человека, который всегда прав, а кто в этом усомнится, тому быстро вобьет возражения в глотку вместе с зубами.
— Все в порядке, — сообщил я. — Комната хорошая, чистая. Клопов, что странно, нет. Наверное, с экологией здесь неладно, бегут. Но ты особенно не жалей! Может быть, ночью вылезут какие-нибудь совсем тупые, попьют из тебя крови, добавляя благочестия…
Он кивал, соглашался, спросил с недоумением:
— А почему вы, сэр Ричард, не сказали, что нас сюда прислали братья из монастыря святого Себастьяна?
— Зачем пугать хозяина? — спросил я. — Судя по всему, у этих монахов в руках немалая власть Возможно, даже инквизиция. А я предпочитаю, чтобы мне служили не из страха… понимаешь?
— Увы, — молвил он с тяжким вздохом, — даже Господу нашему служат часто из страха перед его праведным гневом. А это не совсем хорошо.
— Согласен.
— Даже не совсем правильно…
— Ты идеалист, брат Кадфаэль. Тебе бы в коммунисты, есть такая партия, а не в монастырь.
Пышногрудая подошла к столу, серые бесстыдные глаза изучающе осмотрели обоих, улыбнулась широким красным ртом с пухлыми губами вампирши.
— Есть? Или только пить?
— И то и другое, — сообщил я. — Тащи самое лучшее. Не знаю, что у вас фирменное, но и его тащи.
Брат Кадфаэль задвигался и робко заметил, что сейчас вообще-то пост, я согласился и сказал девице, что на время странствий в моем монастыре братья во Христе от всех постов освобождены.
Она улыбнулась, подвигала мощной грудью.
— Потому вы, ваша милость, всегда в странствиях?
— Как ты угадала? — изумился я.
— Уверена, что вы свободны не только от постов, ваша милость.
— Я смиряю плоть, — сказал я сурово.
— Давно?
— С утра, — заверил я.
Она засмеялась, указала в дальний угол зала и упорхнула с грацией огромной ночной бабочки, что, несмотря на размеры, летают совершенно бесшумно и довольно ловко.
Я кивнул брату Кадфаэлю, все верно, девица указала на отделение для благородных, а в городе, в отличие от замка, благородными считаются все, кто хорошо платит. Здесь намного свободнее, столы добротнее, ножки с резьбой. Брат Кадфаэль горестно вздохнул, опускаясь за чистый стол, но ничего не сказал, придется терпеть и удобства, что так мешают усмирять плоть и чревоугодие. Долговязый парнишка быстро притащил блюдо с огромным жареным гусем, сыр и хлеб, а также два кувшина и две медные чаши. На столах для простонародья, как я увидел отсюда, только глиняные да деревянные. Да и чище здесь, ладно, за комфорт везде доплачиваем, знакомо.
Брат Кадфаэль начал длинную благодарственную молитву, я сказал: «Ad gloriam», Господь поймет, и принялся резать гуся. Четверть часа только раздирали гуся и жевали, я еще и запивал вином, на самом деле здесь то ли забыли, как изготавливать крепкие напитки, но вино не крепче пива, я запивал чуть ли не каждый кусок, гусь жестковат, передержали над углями, играют в мужественных мужчин, пренебрегают сковородами.
Кадфаэль первым отвалился от стола, снова прочел молитву, в глазах виноватость, все-таки позволил себе ощутить удовольствие от еды, а настоящий волевой человек не должен себе позволять такие низменные слабости.
— Солнце вышло из-за туч, — сказал я с удовлетворением, — нет на солнце пятен. До чего же я хорош, до чего приятен!
Брат Кадфаэль посмотрел на меня с укором.
— Брат Ричард, какое солнце? Мы на закате в город въехали!
— Когда я сыт, — объявил я, — для меня всегда солнце!
— Чревоугодие — грех…
— Брат Кадфаэль, это у меня-то при такой жизни чрево? Ты еще не видел чреватых! И представить не можешь, что придет время, когда целые страны будут ломать головы, как бы похудеть… А пока что счастье вообще в том, чтобы вообще поесть. Так что я человек скромный, поел — и счастлив. Правда, у каждой части тела свой идеал счастья…
Он не врубился, покачал головой.
— Как можно быть счастливым, когда мир все больше, погружается в горе?
— Горе не заедают, — согласился я. — Но запить можно. Мы пьем за яростных, за непохожих, за презревших грошовый уют… Наш капитан, обветренный как скалы, вышел в море, не дождавшись дня… наверное, тоже несет просвещение в дальние земли. Ведь ad cogitandum et agendum homo natus est, то есть для мысли и действия рожден человек, не так ли? Так что запей вот этот кусочек гуся, брат. Тем самым ты укрепишься и телом, ведь в здоровом теле…
Он мягко улыбнулся.
— Знаю, в здоровом деле — здоровый дух. Но древние ошибались, на самом деле — одно из двух. В миру чаще всего говорят: нищ духом, зато какое тело! И, конечно же, предпочитают именно могучее тело.
Я подозвал пробегающего мальчишку с подносом, бросил ему серебряную монетку.
— Чего-нить сладкого. На десерт!
Мальчишка исчез, брат Кадфаэль сказал с укором:
— Деньги следует презирать.
— Особенно мелочь, — согласился я. — Брат Кадфаэль, деньги счастья не заменяют, зато помогают обходиться без него. А для простого человека разве это не важнее? Деньги — не самое главное в жизни, когда они есть.
Он покачал головой:
— Владеть собой — разве не богатство?
— Легко быть святым, — возразил я, — сидя на Синайской горе, в пустыне или в тайге. Гораздо сложнее оставаться святым, сидя на базаре.
Брат Кадфаэль помолчал, в ясных глазах уважение и немой вопрос.
— Брат Ричард, я вижу, что ты очень хорошо понимаешь наши трудности, если затрагиваешь вопросы, над которыми ломают головы отцы церкви.
Я усмехнулся, сказал легким тоном, стараясь все перевести в шутку:
— Счастье — это когда тебя понимают. А когда поймут — беда!
Кадфаэль хотел что-то возразить, но умолк на полуслове, на лице появилось тревожное выражение. Я повернулся; на пороге осматривается рослый мужчина в синем кафтане поверх стального панциря, на голове шлем с плюмажем, однако лицо открыто, нехорошее лицо: с близко посаженными глазами и непропорционально широким ртом, однако губы плотно стиснуты, придавая лицу угрюмое озлобленное выражение.
