Он покачал головой, пустил коня вслед за удаляющейся тройкой дозорных.
Мемель пустил коня рядом, завел какой-то пустячный разговор о способах заточки боевых топоров, чувствовалось, что хочет затронуть какую-то щекотливую тему, но все никак не решится. Чуть позже догнал Кадфаэль, я уловил, что и этот хочет что-то спросить, но лишь посматривает снизу вверх, наконец я сам сказал почти сердито:
– Горько?.. Но не вешаться же?
Он прошептал:
– Город, сэр Ричард… Здесь был целый город! Большой красивый город.
Я ответил мрачно:
– Думаешь это все?.. Город уничтожен?
Он взглянул с недоумением, посмотрел на выжженное пространство, повернулся за поддержкой к Мемелю.
– А вы не видите?
Мемель покачал головой, лицо оставалось невеселым, но во взгляде было что-то вроде мрачной гордости.
– В войне между королем Вилланом Ржавый Меч и союзом королей Аквилонии этот город сожгли полностью, мужчин убили, а женщин продали в рабство. Стены разрушили, через весь город протащили плуг… Впрочем, города уже не было. Если же посмотреть старые хроники Войн за Наследство, то увидим, что после того, как сюда хлынули орды измененных, город разрушили и сожгли, все каменные дома развалили, убили даже собак и кошек… Еще знаем, что однажды пришли неведомые люди с Огненными руками, и сожгли город так, что даже камень превратился в пепел… И что же, так все и осталось?
Кадфаэль все оглядывался на безжизненное, выжженное место.
– Не верится, – вырвалось у него с болью, – не верится, что столько крови и столько мук… Сэр Ричард, как вы считаете, в этой мертвой жути смогут снова поселиться люди?
Я двинул плечами.
– Ты на привале так красиво рассказывал о птице Фениксе… Насчет птицы не знаю, что-то не верится в такую птицу. А вот человек… он и есть тот самый феникс. Город, который сжигают дотла, но оживает вновь, – разве не феникс? Все человечество, что гибло в каждую войну магов, разве не феникс?
Мемель возразил для соблюдения объективности:
– Ну не все же!.. Уцелевали какие-то пастухи в горах, охотники… Еще рудокопы, что зарывались в землю так, что никакая погибель их не находила…
Я объяснил:
– То не человечество. Человечество – это культура, инфраструктура, память обо всем… А пастухи – это скорее яйцо феникса. Феникс ведь рождается дурак дураком, всему учится заново. И каждый следующий не совсем таков, каким был до того, как снес яйцо.
Мемель еще раз оглянулся на уплывающую в туман безобразную язву на теле земли.
– Хотелось бы верить, – вздохнул он, – что когда-то вот так буду ехать по этой тропе и – вдруг! – впереди откроется город! Большой, богатый, веселый, разгульный… И чтоб постоялый двор с большой гостиницей, трактиром, а там чтоб служанки молодые и веселые, упитанные, чтобы было за что ухватить…
Я посмотрел с невольным удивлением, Мемель мало чем отличается от Эбергарда по части выдержанности и предельной корректности в выборе выражений.
– Будет, – заверил я, хотя мне самому почудилось в собственном голосе больше надежды, чем уверенности. – Мы еще там погуляем! Отстроят город, народ набежит…
А что, мелькнуло у меня, ведь и Москва сгорала сколько раз, и Киев выгорал до последнего дома, и захватчики уничтожали всех. Но ведь отстраивали же? Здесь место удобное, вон природа сама выстроила защитную стену, а там при любом правителе выстроят башню, и городские ворота поставят, только между вон тем клифом и глубоким разломом.
Живуч человек. Живуч.
В небе медленно колышутся малиновые волны, гребешки блестят оранжевой пеной, к горизонту все желтое, и река, на берег которой мы вышли, тоже малиновая, словно выше по течению произошла жестокая битва исполинских армий и ручейки пополнили реку горячей кровью.
Эбергард начал высматривать место для лагеря, Дилан указал на приземистую гору, а там на скальном массиве горит зловещим багровым огнем мрачный замок. Скала приподняла крепость на такую высоту, что и десять человек, став друг другу на плечи, не дотянулись бы до первых камней замка. Сам замок не блистал высокими башнями или зубчатой стеной, мне он показался неопрятным окаменевшим стогом, в котором многочисленные мыши прогрызли отверстия для окон.
Смит сказал мрачно:
– Не ндравится мне этот замок.
– И мне, – сказал Дилан и виновато умолк.
Мемель долго всматривался, предложил:
– А что, граф, не лучше ли остановиться на ночь здесь в лесу? Замок какой-то уж очень… неприятный.
Эбергард кивнул.
– Да, что-то в нем нехорошее. Разбивайте лагерь.
Сэр Смит закричал ликующе, обнаружив большую поляну, окруженную стеной великанских лип, на полянке десятка два ульев, а дальше под защитой деревьев – небольшой домик.
На порог вышел сухощавый старик, в руках лук со стрелой на тетиве. Брат Кадфаэль выехал вперед и заверил торопливо, что мы мирные люди, едем мимо, хотели бы воспользоваться его гостеприимством, ибо Господь велит помогать путникам, ведь среди странников может оказаться сам Господь, он так часто проверяет жителей Земли…
А до него проверяли точно так же Зевс, подумал я с иронией, Юпитер, Род, Велес, Водан… что вообще-то и понятно, ибо если убивать странников, прервется связь, объединяющая людей в одну породу. И разделятся они, как разошлись от общего папы ослы и лошадки Пржевальского.
Лесник опустил лук, глаза оставались настороженными, но сделал скупой жест в сторону открытой двери.
– Прошу, заходите. Пусть мой очаг будет вашим.
В дом зашли только Эбергард, Кадфаэль и я, остальные расположились снаружи, с другой стороны дома, чтобы от пчел подальше. Правда, с вечера они все в ульях, но на рассвете вылезут злые и голодные…
Мы ели уху из рыбы, наловленной в ближайшем ручье, затем суп с грибами и лесными кореньями, все сдобрено луком и пряными травами, на столе сыр, масло, непременные орехи, как же в лесу без них. Ели с великим удовольствием, соскучились без горячей похлебки. А взамен сэр Смит угостил хозяина вином, я же, несмотря на его вялые протесты, оставил золотую монету. Не как уплату, объяснил, а как память о нашем пребывании.
Кадфаэль выяснил, что пасечнику двести сорок лет, обижается, когда зовут бортником, помнит все со времен детства, тогда еще жил с семьей в городе, но когда жена умерла, восхотел мирной тихой жизни и удалился в лес, оставив взрослым сыновьям все нажитое имущество.
Эбергард слушал молча, а когда мы для ночлега нашли местечко под защитой деревьев, чтобы не стеснять хозяина, сказал негромко:
– И все-таки не понимаю. Это же Конкорд, самый первый хозяин того замка! Не понимаю… Оставить замок, оставить дружину, верных вассалов… и уйти в лес? Чтобы жить так же бездумно, как и его пчелы?
