– И что?
– А то! – вальяжно проговорил Давид. – Объясняю: вербальные фрикционные выпады, в народе вынос мозга, я принимаю только от барышень в возрасте восемнадцати – двадцати лет. Ибо в данном диапазоне девиации ментальных механизмов всё еще достаточно поляризованы, вследствие чего неплохо поддаются коррекции, да и компенсационный момент гораздо приятнее. В более зрелом возрасте, как показывает практика, процесс патологий практически неустраним, а я еще не обрел благодать космического человеколюбия, чтобы за здорово живешь макиварить маниакальные потоки сознания.
– Чего? – подняла бровки блондинка.
– Наташ, он импотент! Не понятно, что ли! – сделала вывод брюнетка.
– Импотенция – это когда хочешь, но не можешь, лапули. А когда можешь, но не хочешь – это философия… Ну если вам такси не нужно, не смею задерживать, – проговорил Давид, улыбнувшись, и направился к выходу.
– Ты ведь даже не знаешь, какая я! – тоном обиженной девственницы выкрикнула блондинка.
Он обернулся:
– О, уроки маркетинга не прошли даром! Я рад. И какая же ты?
– Я океан… – загадочно закатила нетрезвые голубые глаза блондинка.
– Умница! Но знаешь, жизнь показала, что как только девушка заявляет: «Я – океан», – так готовься вляпаться в лужу…
– Дебил! – уточнила диагноз брюнетка уже в прихожей.
– Что за идиотская манера выливать на себя флакон духов! – поморщился Давид, закрывая дверь за контрастными девушками. – Самцов они привлекают, видите ли! Так последних распугаешь! Правда, девочка моя? – Он взял на руки Анджелину, притрусившую в поисках хозяина, уткнулся носом в ее шерсть. – Ну не люблю я их! Подлые дешевки и твари! Все! Все! Зачем они вообще нужны? Если только выгодно жениться. Остальное – бессмысленная трата времени и денег. Никто меня не будет любить так, как моя мамуля и моя девочка. Да, моя сладкая?
Анджелина одобрительно лизнула его в щеку.
– Ты моя радость, ты моя принцесса, ты моя девочка любимая! – Шепча нежности в собачье ухо, Давид обходил квартиру с Анджелиной на руках. – Терпеть не могу гостей! Только бардак после них. Свиньи! Галя надбавку запросит опять за уборку! Та еще сука тоже.
Анджелина недовольно тявкнула.
– Нет, нет, не ты! Домработница сука! Ты – девочка моя! – Возле подаренной картины он остановился. – Нет, ты видела, какого твоему папочке говна надарили! Куда теперь эту дрянь, у меня лишней комнаты под склад нету в квартире, как у некоторых, между прочим. И блин, не выбросишь. Или тебе нравится, Энжи?
Анджелина почесала ногой ухо и громко протяжно пукнула.
– Ну что ты! – отвел нос Давид. – Тебя же учили манерам, разве так можно себя вести?
Собачка виновато посмотрела в глаза хозяину.
– Ну, не переживай. Папочка не ругается. Папочка любит девочку! Пойдем, я тебя покормлю, и ляжем уже отдыхать. Устал папочка сегодня… А кто сейчас будет кушать?
На слово «кушать» Анджелина радостно затявкала, спрыгнула с рук и припустила на кухню.
– Все ты понимаешь, сладкая моя! Пошли, пошли…
Наконец-то Давид вытянулся на своей шелковой постели. Белье приятно холодило кожу. Он всегда спал голым.
Анджелина пристроилась рядом на одеяле, лениво почесывая бок. У нее была своя постель с настоящими перинкой, подушками и маленьким одеялом, но она предпочитала спать с «папочкой». Стены спальни тоже были увешаны ее портретами. Года два назад, пытаясь приобщить Анджелину к живописи, Давид заказал несколько натюрмортов в старинном голландском стиле. На картинах со столов свисала дичь с отрубленными или еще целыми головами, возвышались золотые кубки и горы съестного, призванного тронуть чувствительное собачье сердце. Но Анджелина искусство не оценила. Она скулила на дичь, тявкала на горы фруктов и мяса, особенно невзлюбив незнакомых нарисованных собак. Гончие или охотничьи, все они вызывали в ее породистой душе недружественные переживания. И только когда Давид заменил «голландскую» живопись портретами самой Анджелины, собачка успокоилась. Она проявляла к работам неподдельный интерес, могла подолгу задумчиво сидеть у полотен и фотографий, благодарно взирая на хозяина из-под челки глазками-вишенками…
Засыпая, Давид подумал, что надо будет в ближайшее время встретиться с Доброделом без его законной жёнушки, перетереть тему. И даже хорошо, что сегодня не получилось. Легче будет подсунуть ему болванов. Особенно вот этого, с залысинами, в жилетке. По кадровым вопросам он имел карт-бланш у молочного брата. И еще обязательно поговорить с Виктóром. Завтра же. Он стал просто невыносим со своей ревностью. Может, подарить ему что-нибудь? Очередную блестящую безделушку. Он их любит, как стареющая африканская женщина.
Он представил, как Виктóр в набедренной повязке и с кучей цветных бус на шее исполняет у костра ритуальный танец. А над костром на вертеле приготовляется Добродел горячего копчения… Этой картинке Давид улыбнулся и сладко заснул под мирное сопение Анджелины.
Посреди ночи, вернее, уже утра его разбудил отвратительно резкий звонок телефона. Он протянул руку и, не открывая глаз, сказал в трубку:
– Да.
– Давид! Это Саша! Выручай, брат!
– Брат? Что случилось? Ты где?
– Я на Боровском. Авария. Моя вина, машина в хлам! У тебя начальник был знакомый гаишный, ты говорил. Помоги, брат!
– Сам как?
– Жив… вроде.
– Так. Стой на месте. Я сейчас всех на уши поставлю. Я сам сейчас приеду! Без меня ничего не делай! Слышишь, брат? Я уже еду! Единственная ценность в жизни – мужская дружба! Все остальное дерьмо собачье! Ничего не стóит… Ты слышишь?
– Да, да! Спасибо тебе, братишка. – Голос в трубке всхлипнул от счастья. – Ты настоящий друг. Мама… то есть Елена Петровна тебе будет очень благодарна…
– О чем ты говоришь, Сань! Какая благодарность! Ты мой брат! Эээээ… какая Елена Петровна?
– Мама моя… Елена Петровна Семыкина… Помнишь ее? Она тебя борщом кормила. И блинчиками с печенкой. Тебе нравились…
– Какой борщ? С какой печенкой? Ты кто вообще?
– Как кто? Я Саша Семыкин. Одноклассник твой… Мы с тобой вместе пили, ты сказал, что ты мой брат навеки, я тебя еще от физички спас в девятом, помнишь? – Голос сделался беспомощным и тусклым.
– Ты чего, какая физичка? Я сплю вообще…
– А как же…
– Я тебе перезвоню потом, – ответил Давид и раздраженно вдавил кнопку отключения телефона. Он рухнул на подушки и выругался: – Быдло! Никакого такта. Ночь не ночь, он в бидэ, блин. Давай трезвонить! – Давид повернулся на другой бок, уткнувшись в свои же черные кудри, разбросанные по подушке. Он приподнялся на локте, с остервенением промял в подушке яму кулаком и угнездил туда голову.
Анджелина следила одним глазом за его движениями, недовольная тем, что ее трясут. Он протянул к ней руку и погладил.
