– Довелось даже познакомиться. Цалле нас познакомила. Я вам там все написала…
Писала Вера утром следующего дня, а не в тот же вечер, как велел ей Немысский. Сразу по возвращении домой она начала делиться впечатлениями с мужем, да так увлеклась, что про отчет совсем забыла. Владимир выслушал, посочувствовал, посокрушался насчет того, что Веру угораздило явиться в салон так неудачно, а потом начал вспоминать разные случаи из практики, касающиеся скоропостижных кончин, как насильственных, так и ненасильственных. Известно же, что адвоката хлебом не корми (и шоколадом тоже), дай только случай из практики рассказать. С учетом того, что по старой адвокатской привычке фамилий Владимир старался не называть, а все герои у него были господами Икс, Игрек и Зет (ну еще и Эн с Эсом, если действующих лиц много), то очень быстро создавалось впечатление, что речь идет о смерти одного и того же человека в разных вариантах. Такой вот бесконечный спектакль с одним и тем же концом…
Утром, после завтрака, Вера с Владимиром «разошлись по кабинетам». То есть на самом деле в кабинете для подготовки к процессу уединился Владимир, а Вера, дождавшись, пока Таисия уберет со стола, уселась писать отчет Немысскому в столовой. Любопытная Таисия (вот уж человек – непременно должна во всякую щель нос сунуть!) тотчас же явилась в столовую вытирать пыль и попыталась заглядывать через Верино плечо, но Вера ее прогнала. Составление отчета с переписыванием черновиков набело заняло полтора часа. Сначала Вера намеревалась обойтись без черновиков, чай, не «Анну Каренину» сочиняла, но после того, как два первых «беловика» стали черновиками, поняла, что нет пока у нее такого опыта, чтобы составлять отчеты сразу. Больше всего Вера промучилась с описанием смерти Мирского-Белобородько. Легко писать, когда видела все своими глазами. А если почти ничего не видела? Услышала шум падения… Нет, сначала, кажется, зазвенел разбившийся бокал… Или одновременно?
Знаменитый лондонский сыщик Шерлок Холмс (настоящий, а не тот, что с легкой руки какого-то писаки соперничает с Натом Пинкертоном в России) утверждал, что мелочей в сыскном деле не бывает. Поэтому Вера, как могла, напрягала память и вспомнила много такого, на что вчера совершенно не обратила внимания. Например, она вспомнила, что слова «цикуты кубок смертный» произнесла спутница Нирензее, Эмилия Хагельстрем, почти сразу же после того, как раздался звук падения тела. Произнесла не очень громко, но Вера услышала, потому что слова эти были обращены не к Эрнесту Карловичу, а словно ко всем. Произнося их, Эмилия отвернулась от Нирензее куда-то влево… На кого, интересно, она смотрела? На кого-то из стоявших рядом, но на кого именно? И при чем здесь цикута? Может, Мирскому плохо стало, он же был пожилым и явно нездоровым, апоплексического склада… Или у Эмилии такая же привычка, как у бывшей Вериной одноклассницы Сонечки Карочинской, которая от волнения начинала нести всякую чушь? Однажды, не выучив домашнего задания по истории, Сонечка выдала преподавателю из «Руслана и Людмилы»: «Что, хищник, где твоя краса?» Старый и некрасивый Илья Васильевич принял эти слова за издевку, покраснел, затопал ногами и отправил Сонечку к директрисе. Досталось ей, бедняжке, тогда на орехи… А еще Вера вспомнила, что князь Чишавадзе, стоя в вестибюле возле лежавшего на диване Мирского, то есть – уже возле тела Мирского, то и дело оглядывался. Как-то украдкой оглядывался, исподтишка, вполоборота, но выражение его глаз было крайне настороженным. Веру отвлек Мейснер, талдычивший свое «ну пойдемте же, пойдемте», и она забыла о Чишавадзе. Интересно, а почему это Мейснер так торопился ее увести, если по выходе на улицу почти сразу же оставил ее одну? Странно…
Нет худа без добра. Если бы Вера не просидела так долго над своим отчетом, то она не встретила бы у букиниста штабс-ротмистра Немысского. Приятно встретить хорошего человека, особенно если есть что ему рассказать. А рассказать было что – узнав вчера вечером о случившемся в «Альпийской розе», Немысский всю ночь занимался расследованием. Вере он сказал, что в самой «Розе» не был, потому что незачем, но зато побывал в третьем участке Тверской части, в Сыскной части в Гнездниковском, в полицейском морге и уже может делать кое-какие выводы. По осунувшемуся (но все равно симпатичному) лицу и покрасневшим глазам было видно, что трудился штабс-ротмистр на славу. Впрочем, если бы он пропьянствовал всю ночь, то выглядел бы точно так же, только тогда еще и перегаром от него пахло бы. А так только вежеталем
[20]
и душистым табаком.
Разговаривали, разумеется, не в торговом зале, а в крохотной каморке, гордо именуемой «кабинетом». Письменный стол, два стула, шкаф с какими-то старыми книгами, не то особо ценными, не то отложенными для кого-то из постоянных покупателей. Дядя Немысского, букинист Коняев, славился среди книголюбов своим умением разыскивать разные раритеты. Штабс-ротмистр уселся за стол, а Вере предложил другой стул, напротив.
Немысский вел себя точь-в-точь как гимназический преподаватель – важное пропускал мимо ушей, а к каким-то мелочам цеплялся, задавал вопросы, на которые Вера затруднялась ответить. Ушла ли Цалле вдвоем с Мирским или фон Римша тоже последовал за ними? Долго ли они отсутствовали? Примерно полчаса? А можно ли поточнее? А кто из гостей отлучался в это время?
– Что я вам, Георгий Аристархович, Аргус стоокий
[21]
, чтобы сразу все видеть?! – не выдержав, возмутилась Вера. – Вы же сами рекомендовали вести себя как можно естественнее, не привлекая к себе внимания! Хороша я была бы, если рыскала бы по зале с тетрадкой в одной руке и карандашом в другой, записывая всех, кто входит и выходит!
Немысский смутился, покраснел, начал оправдываться, говоря, что столько вопросов он задает лишь потому, что вопросы часто помогают лучше вспомнить события, а затем признал, что переусердствовал, и попросил прощения. Вера к тому времени успела остыть и понять, что она тоже немного переусердствовала в своем праведном гневе. Штабс-ротмистр не кавалерами сестры Наденьки интересуется, а возможными убийцами.
– Вы меня тоже простите, Георгий Аристархович, – сказала Вера. – Погорячилась, бывает со мной такое. А Мирского отравил кто-то из поэтов. Из зависти, как Сальери Моцарта…
«Хотя чему там было завидовать? – подумала Вера. – Моцарт – тот гениальную музыку писал, а Мирской… Ой, нехорошо так думать о покойнике. Если мне его стихи не нравились, то это не означает, что они были плохими. Многие же восхищались ими, и, кажется, искренне восхищались…»
– Да, из зависти! – уже увереннее повторила Вера. – Зачем же еще убивать поэта, как не из зависти? Жаль, что я почти не знаю в лицо современных поэтов, только нескольких, самых известных… Если бы знать, кто из них вчера был у Цалле, то… Но ведь можно же спросить ее или этого… фон Римшу! Они должны знать всех гостей…
– Маловероятно, Вера Васильевна. – Немысский решительно качнул головой, словно отбрасывая в сторону Верино предположение. – Никогда не доводилось слышать, чтобы один поэт убивал другого из зависти. Не та публика, не тот масштаб. Сплетню грязную могут пустить за спиной, это случается. Могут и донос в Охранное отделение написать, такое тоже бывало. Могут свежерасклеенные афиши посрывать или замазать-заклеить… Но чтобы отравить? Нет!
