Распятый скелет я заметил еще вчера, но было не до него, а сейчас обживаюсь, скелет начинает казаться страшноватым… Собственно, от него остались только две руки да грудная клетка и таз с парой бедренных костей, но видно, что руки распятого приколочены к деревянной перекладине гвоздями толщиной в палец. Распят на римском кресте, что и не крест вовсе, а столб с перекладиной вверху, на таких распинали преступников. И пять тысяч рабов из побежденной армии Спартака распяты были именно на таких, а из Т-образной формы превратился на христианских картинках в крест лишь потому, что над головой ставили табличку с именем преступника, а иногда даже перечнем деяний.
– Кто это? – спросил я шепотом.
Маклей огляделся по сторонам, ответил таким же таинственным шепотом:
– Это Муасак. Он был здесь колдуном. Главным колдуном. Говорят, пытался захватить замок и заставить хозяйку служить ему… но хотя он был сильнее, однако леди Элинор – хитрее. Неизвестно, как было, но его кости трещат на солнце, а голова…
Он умолк, опасливо оглянулся. Я поторопил:
– Говори, мы здесь одни.
– В этом замке никто не бывает один, – ответил он дрожащим голосом, – леди Элинор видит всех!..
– Так что с этим колдуном?
Он ответил шепотом:
– Видишь, без головы?
Я посмотрел на безголовый скелет, сдвинул плечами.
– Ног тоже нет. Но голову вороны расклевывают в первую очередь. Они обожают выдалбывать глаза, а потом мозг через глазные дыры.
– Да нет же! Как-то пьяный Винченц проболтался, что голову Муасака хозяйка держит в своих покоях. Голова вроде бы живая!.. Но теперь у нее, у головы, нет прежней власти, хозяйка делает с нею, что захочет.
Я оглянулся на остатки скелета. Руки длинноваты, но вот грудная клетка, на мой взгляд, слишком уж… похожа а костяной панцирь. Из меня хреновый чтогдекогда, но ребер здесь по крайней мере вдвое больше. Насколько помню, между ребрами вполне можно просунуть пальцы, да и не сходятся они вот так, уже и не ребра, а костяные обучи, что пронизывают впереди грудную кость, а на спине – позвоночный столб. Мутант какой-то. Правда, это его не уберегло, но я сам чувствую себя как-то уютнее, когда мутант… гм… обезврежен, чем когда садится с тобой за один стол.
– Слава хозяйке, – сказал я громко и, подняв голову, произнес отчетливо и радостно: – Мы всем довольны!.. Всем довольны!!.. Как хорошо, как радостно здесь жить…
Маклей поскучнел, кивнул и сказал торопливым голосом:
– Да-да, мы всем довольны. Еще бы не быть довольными!
Глава 8
В кладовку заглянул Ипполит, начал придумывать мне занятие. Негоже, когда такой здоровенный слоняется без работы. Я, как толстовец и махатмагандиец, резать скот отказался, даже курам не берусь сворачивать шеи, им же больно, зато охотно взялся разгружать прибывшие из сел телеги, переносил в подвал мешки с зерном и окорока, а на кухню – головки сыра и корзины с яйцами.
Я добросовестно нес огромный круг сыра, из темного зева кладовой навстречу вышел, щурясь, Ипполит, сказал громко и с радостным почтением:
– Доброго здоровья, наш маленький лорд!
Я оглянулся, к нам приближается мальчик лет пяти, краснощекий и сытенький, одетый богато, даже слишком, чересчур тепло, будто уже поздняя осень. Малыш важно кивнул Ипполиту, на меня уставился с понятным интересом маленького человечка к великану.
– Какой громадный!
Я ответил тоненьким голоском:
– Я са-а-а-мый маленький… и самый щу-у-у-плень-кий в наших краях!
Когда я уложил сыр на место и вышел обратно, он уже ждал меня, сразу же распорядился:
– Стой!.. Телегу разгрузят Ипполит с Маклеем. А ты откуда взялся?
Я посмотрел на Ипполита, тот успокаивающе показал ладонью, чтоб не беспокоился, они разгрузят подводу. Я обернулся к малышу, он смотрит на меня, смешно задрав мордочку, пухленький, розовый, похожий на ангела с рождественских открыток.
– Да как тебе сказать… – ответил я в затруднении. – Мне кажется, оттуда, откуда и все. В смысле меня нашли в капусте. Сорвали такой большой кочан, начали отдирать листы, и вдруг…
Он фыркнул.
– Как всех?
– Ну да, – ответил я и очень честно посмотрел ему в глаза. – Правда, есть и другая гипотеза…
– Какая? – потребовал он.
– Однажды, – сказал я с вдохновением, – когда мой отец и мать сидели у раскрытого окна, мимо пролетал аист со свертком в клюве. Мои родители закричали, позвали его. Аист прилетел, положил сверток на подоконник. В нем, к их удивлению, оказался чудесный ребенок. Им, как ты понимаешь, оказался я.
Он выслушал, подумал, кивнул.
– Все верно, мне о моем рождении рассказывали точно такое же.
– Вот видишь, – сказал я. – Эти аисты везде поспевают.
– Да, – согласился он, – везде… Особенно если учесть, что я родился в середине самой жестокой зимы за последние сто лет. Так как насчет аиста?
– Гм, – сказал я в затруднении, – возможно, это были какие-то особо морозоустойчивые аисты?
– Сомневаюсь, – ответил он безжалостно. – Аисты на зиму куда-то улетают. Все.
Я подумал, спросил в затруднении:
– Полагаю, что и красочный рассказ про капусту тоже не катит?
Он ответил, внимательно глядя мне в глаза снизу вверх:
– Да, по той же причине.
– Гм, – сказал я, – ну, про пестики и тычинки рассказывать не буду…
Он перебил:
– Что такое пестики? Ты сядь, а то я шею сверну.
Я сел, странный какой-то малыш, очень уж правильно строит фразы, да и какое-то мышление у него не совсем, не совсем. Его глаза оказались все равно чуть ниже моих, но уже терпимо. Я вздохнул и рассказал про эти пестики и тычинки, объяснил, что и у бабочек тоже так бывает, а чтобы ребенку было доступнее, проиллюстрировал историю происхождения видов, семьи, частной собственности и государства анекдотами, их у любого в голове в моем «срединном королевстве» больше, чем чего-то полезного, но здесь никто их не знает. Я оснащал примерами, потом из-за спины пахнуло опасностью. Я оглянулся, из замка вышла леди Элинор, лицо грозное, глаза мечут молнии. Не глядя на меня, сразу же спросила резко:
– Родриго, что случилось?
Он пожал плечами:
– Ничего. Жак боится меня так же, как и остальные слуги. Только и всего.
Она остро взглянула в мою сторону.
– А этот дикарь?
Он усмехнулся:
– Этот дикарь, мама, меня не боится. И не понимает, почему надо бояться. Мы с ним общаемся совсем неплохо. С ним интересно.
Она посмотрела на меня с недоверием.
