Наконец Винченц с градом ругани опустил меч, сбросил шлем. Лицо красное, в каплях пота.
– Ты жульничаешь, – обвинил он.
– Как? – спросил Адальберт с интересом.
– Ты без доспехов! Тебе легче двигаться!
– Сражайся и ты без доспехов, – предложил Адальберт. Глаза его смеялись. – А мечи заменим палками потолще.
Винченц содрогнулся.
– У меня еще с прошлого раза синяки не прошли!.. Нет уж, нет уж. Раймон, прими доспехи.
Раймон бросился помогать снимать железо, Адальберт оглянулся на меня.
– Работа не волк, – сказал он с лицемерным сочувствием, – пристрелить нельзя. А жаль, верно?..
Он сам захохотал, Винченц засмеялся, а Раймон, сложив доспехи горкой, взял меч обеими руками, держа лезвием вверх, слегка согнул колени. Лицо торжественное, просветлевшее, как же, меч в руках, да еще какой меч, мечта любого мужчины. Такая же точно, как у любого ягненка, когда он мечтает обзавестись крепкими рогами и вот наконец обзаводится ими, и теперь уже не беззащитный ягненок, а баран, баран!
Я смотрел на вдохновленное лицо, ощутил угрызение совести, зачем я так грубо, ну не баран он, не баран, а теленок, отрастивший рога, и теперь он сам может бодать других и грозно реветь, сверкая налитыми кровью глазами.
Раймон повертел меч обеими руками, сделал несколько выпадов, а Винченц произнес подбадривающе:
– Давай-давай, привыкай. Скоро и тебе придется обучиться всему. И запомни, ты не убиваешь. Убивает оружие, врученное хозяйкой. Она за все в ответе.
Раймон взмахнул мечом раз-другой, увидел мое лицо.
– Не хочешь попробовать? – спросил он дружелюбно. – Это так здорово!
– Я мирный человек, – ответил я.
– А если придут враги? – спросил Раймон воинственно.
– Кто к нам с мечом придет, – ответил я, – тот в орало и получит.
Он не понял, зато заинтересовался Адальберт, переспросил:
– Как-как ты сказал?
– Кто к нам с мечом придет, – пояснил я, – с тем мы, пожалуй, справимся.
Он посмотрел на меня очень внимательно.
– Ого, как ты уверен… А чего тогда опасаешься?
– Колдовства, – признался я честно. – Вот уж чего боюсь так боюсь.
Они даже не переглянулись, а как-то одинаково помрачнели. Гордость не позволяет признаваться, что и сами страшатся колдовства пуще всего на свете, это я могу сказать честно, я ведь простой, а им нельзя, они – воины.
Я обошел их, выказывая всяческое почтение, оружие порождает власть, как сказало само красное солнце, поспешил к распахнутым дверям кладовок. Там крестьяне разворачивают подводы, стараясь подать задом к раскрытым воротам. Маклей уже стаскивал мешки с зерном, я подбежал, присел, Маклей взвалил мне на плечи обволакивающую тяжесть, я заторопился в кладовую.
Ступеньки полустертые, я спустился кое-как, двое в полутьме сняли мешок, один сказал со смешком:
– Ну как тебе у нас?
– Я бы охотнее поработал слугой, – сказал я с натугой, перевел дыхание и закончил: – Народа.
Они не поняли, я разъяснять не стал, но, когда принес второй мешок, один сказал жизнерадостно:
– Работа не волк, верно? Бегает медленно.
Я огрызнулся:
– Как ни работай – всегда найдется козел, что работает меньше, а хозяйка его считает лучшим!
Человек захохотал, глаза проморгались, я узнал Ипполита.
– Утро вечера мудренее, – сказал он, – поэтому утром так не хочется вставать на работу.
– Я люблю свою работу! – возразил я. – Могу часами на нее смотреть.
Пока поднимался наверх, снизу сопровождал дружный хохот. Похоже, взаимоотношения мои с челядью налаживаются.
Маклею я сообщил, что работа облагораживает человека, а безделье делает его счастливым, но тот не понял, уже устал, голова не варит. Подъехали еще две телеги с зерном, возчик не смог подать телегу задом близко ко входу в кладовку, Ипполит привел еще Жака, длинного нескладного челядина, совсем еще молодого, но настолько унылого, будто переживает крушение империи. Вчетвером дело пошло быстрее, Ипполит с Маклеем опускали нам на спины мешки, мы с Жаком носили по ступенькам в подвал с низким потолком и укладывали в штабеля.
Жак кряхтел и горбился под тяжеленными мешками, пыль покрыла волосы и ссыпалась с ушей. Я вспомнил сынка леди Элинор, поинтересовался:
– Жак, у тебя была такая непыльная работенка!
Он повернул вспотевшее лицо.
– Какая?
– Пестовать сына леди Элинор!
Он вздрогнул.
– Лучше ворочать эти мешки!
– Почему?
– А ты видел этого ребенка?
Последнее слово он произнес с нажимом. Я почесал затылке, признался с неловкостью:
– Да только чуть-чуть. Мне он тоже показался странным. А что с ним?
Он зябко передернул плечами.
– Не знаю и знать не хочу. Вообще от магии я за всю жизнь не видел ничего хорошего. Каждый маг гребет под себя, делает все тайно. А люди должны видеть, кто что делает! Только таким доверяем.
Он остановился на пороге, размахивал руками, но с телеги прикрикнул Ипполит, мол, разотдыхался, Жак присел, вскидывая мешок на спину, пошел мелкими шажками к темному входу в кладовку. Я проводил его взглядом, чувствуя в чем-то его дремучую правоту. Да, люди спокойны только тогда, когда видят, что делают все вокруг. Все операции должны быть прозрачными, тогда нет недоверия и страха. А магия вся на скрытности, словно правительство или Центральный банк.
Телеги разгрузили все-таки быстро, до обеда с Жаком посидели в тени, посплетничали. На крыльцо вышла Марманда и громко сообщила, что похлебка из молодой баранины готова, но если кто отказывается, пусть сообщит, его долю получат собаки. Мы поспешно потянулись в людскую, там прохладно, несмотря на пылающий камин, он всего лишь высушивает вечную сырость каменных стен.
Пока Марманда разливала суп по мискам, Ипполит и Маклей жадно расспрашивали, как и что, зачем меня вызывала хозяйка. Выбалтывать не хотелось, но и отмолчаться нельзя, начнут что-то додумывать. Я осторожно рассказал про зеркало, Марманда сразу оживилась, налила мне еще супу, подсела ближе и начала жарким шепотом рассказывать прямо в ухо:
– Хозяйка всех нас водила к этому зеркалу!.. Оно, знаешь, совсем-совсем не простое! Если к нему подвести козленка, отразится коза или козел. Цыпленка – увидишь курицу. Если поставить перед зеркалом ребенка – там будет тот, каким он вырастет.
Она вся содрогалась от сладкого ужаса, я почувствовал, что надо что-то спросить, слишком подозрительно, что никак не реагирую, поинтересовался:
– А если мужчину? К примеру, Адальберта?
