– Ты… – прошептал он, – не тот… за кого выдаешь…
– А тебе это важно? – ответил я грубо. Он закрыл глаза.
– Нет, – прошептал он, – мне уже ничего не важно… Если сможешь, позаботься о мальчике…
– Сдыхай, скотина, – ответил я. Повернулся к Раймону: – А ты стой неподвижно. А еще лучше – сядь.
– Зачем? – спросил он непонимающе.
– Сесть! – велел я голосом феодала, и он плюхнулся задом на ноги Винченца с готовностью вышколенного пса. – Не двигайся… Здорово тебя отделали…
Он дернулся чуть, когда я возложил на него ладони. Холод прокатился по моему телу, однако сердце застучало тут же чаще, теплая кровь пошла на периферию, а Раймон вздрогнул сильнее, прислушался к себе, неверяще пощупал руки, плечо.
– Ты… ты что, великий лекарь?
– Сей тайны тебе знать еще рано, – ответил я сурово. – Зело мал умом и невелик ростом. Не по рылу, в общем. Там, внизу, полагают, что вас здесь десяток. А ты один, и то весь дохлый!
– Еще Винченц, – ответил Раймон. Он ощупывал себя, осторожно прикасаясь к местам, замотанным окровавленными тряпками, заранее морщился, но глаза распахивались все шире и шире. – Ты помочь ему можешь?
– Его уже черти в аду ждут, – ответил я. – С вилами наготове. И смолу кипятят в самом большом котле!
Раймон быстро оглянулся на Винченца.
– Дик, он умирает!
– От проникающей простуды грудной клетки, – ответил я голосом профессионального медика. – И еще у него в боку засел наконечник… Да, все проходит… Но кое-что застревает. А он что, не знал, что когда берешься за меч, то другие могут взять копья?
Винченц проговорил с огромным усилием:
– Не доверяй ему, Раймон… А вдруг вода отравлена?
Раймон вздрогнул, побледнел. Я сказал ему зло:
– Ты совсем дурак? Дай, отопью половину!
– Он мог принять противоядие, – донесся затихающий голос Винченца. – Не верь…
Родриго смотрел на меня распахнутыми глазами. Раймон начал сдирать с себя повязки, ахнул, обнаружив под ними на месте ран багровые рубцы.
– Но зачем, – спросил он непонимающе, – тогда было лечить? Он же по-настоящему вылечил, а не просто унял боль!.. У меня все заросло, как будто меня месяц лечили!
Я насторожился, поднес палец к губам. На лестнице слышались осторожные шаги. Раймон начал прислушиваться, я сказал ему резко:
– Отойди к той стене. Стань в угол и защищай Родриго.
– А ты?
– Сам увидишь, – ответил я. – Доверяй мне, дурак. Только отдай свой меч, а то уронишь на ногу.
Он поколебался, смерил меня недоверчивым взглядом, потом скосил глазом на грудь, где вздувается багровая полоска на месте глубокой раны, взял Родриго за плечо, отвел в угол и, загородив его всем телом, выставил перед собой топор. Держал он его как кухарка веретено, я перехватил безнадежный взгляд Винченца, что, даже умирая, силился встать и встретить врага лицом к лицу.
Шаги на лестнице хоть и осторожные, но больно тяжелые. Я потянул носом, сосредоточился, в странном причудливом мире запахов по ту сторону двери трое несут деревянную колоду, еще двое следуют сзади с обнаженными мечами. Полноценное бревно тарана не встащишь по крутой и очень извилистой лестнице, колода и то царапает за стены. Даже ею не ударишь как следует снизу вверх…
– Трое прут таран, – сказал я шепотом, – за ними всего двое. Замрите и не вмешивайтесь… уроды.
Там все трое подняли таран и с усилием замахнулись для удара. Я отдернул засов и рывком открыл дверь. Колода влетела, не встретив сопротивления, ударилась о пол и проехала юзом почти к ногам Раймона. Трое, не ожидая такого подвоха, повалились в комнату, за ними с криками бросились двое, но они тоже опешили, потеряли драгоценные мгновения, а я двигался с максимальной скоростью бил точно, слышался звон, треск, хрипы, и через минуту я перепрыгнул через их тела и, закрыв дверь, быстро задвинул засов.
Раймон тоже перепрыгнул через колоду и оказался со вскинутым топором возле меня. Глаза его пылали огнем, лицо совсем безумное, я отодвинулся и сказал предостерегающе:
– Эй-эй, не берсеркси!.. В смысле не берсеркствуй. Тут без берсерксизма надо. А то ногу себе отрубишь… Да хорошо, если только себе. Правда, можешь той подыхающей скотине на лавке.
Он пришел в себя, лицо все еще ошарашенное, уставился на стонущие и барахтающиеся тела.
– Это… ты их?
– Нет, – ответил я, – это они сами. Стыдно им стало, понял?
Один пытался подняться, обеими руками держался за голову, между пальцами бегут красные струйки. Повернулся, обводя всех вытаращенными глазами, я узнал одного из воинов Лангедока, что пришли с последним пополнением.
– Что за…
Его пальцы нащупали на поясе рукоять ножа.
– Свободен, – сказал я.
Лезвие моего меча ударило в основание шеи. Голова слетела и, подскакивая, подкатилась к лавке, где вяло шевелил руками Винченц. Он с трудом повернул глазные яблоки, уже и это движение дается с трудом, просипел:
– Да… курицу он не мог зарезать… сволочь христоснутая…
Не отвечая, я переворачивал остальных, каждому втыкал в горло меч, уже и Раймон начал смотреть с отвращением, зато Родриго таращился с испуганным восторгом, а Винченц следил со странным выражением на лице.
– Я спасаю их души, – объяснил я благочестиво, – раньше уйдут к господу, меньше нагрешат.
Раймон смотрел на меня с почтительным страхом.
– Как… Как ты сумел?
Я отмахнулся, а с лавки донесся слабый голос:
– Это были простые ратники… Раймон… Вроде тебя, дурака…
Раймон посмотрел на него, потом на меня. Медленно в его глазах росло понимание, что я не простой и уж никак не ратник. Мне показалось, что он готов преклонить передо мной колено, но вместо этого сказал умоляюще:
– Дик… кем бы ты ни был… хоть чертом… спаси Винченца!.. Он умирает!
– Пусть, – ответил я зло. – Ты не видел, что он со мной проделывал? А там все нормально: жил дураком и умер в пятницу.
– Но ты жив и здоров! – воскликнул Раймон. – А он сейчас умрет… Он уже умирает…
Из-за его спины вышел Родриго, глаза сверкают обожанием, вот это я люблю, но он тоже сказал просительно:
– Дик, если ты можешь, спаси его!
Я покачал головой, злость не уходит, и хотя жизнь и окружение вовсю провоцируют на проявление человечности, но я ей не поддамся!
С лавки раздался кашель, тяжелый хрип:
– Не умоляйте этого ублюдка… Я лучше умру… чем приму от него…
Он кашлял все сильнее, изо рта хлынула кровь, залила подбородок и побежала по груди. Ярко-алая кровь, артериальная, щас эта сволочь откинет копыта. Агония, вспомнил я, это не переход от жизни к смерти, а последняя попытка вернуться обратно. А вот хрен тебе, сдыхай, сволочь…
