Конец дня был великолепен: облака сдуло внезапным ветром с Атлантики. Воздух пах чисто, небо стало насыщенным и сияющим. Пока Даер ждал перед входом в гостиницу, по проспекту двигалась долгая процессия берберов на осликах по пути с гор на рынок. Лица мужчин были буры и обветрены, женщины — удивительно светлокожие, с яркими и круглыми красными щеками. Бесстрастно он наблюдал, как они трусят мимо, не соображая, до чего медленно они перемещаются, пока не осознал, что в конце их вереницы неистово жмет на клаксон нетерпеливый водитель большой американской машины с откидным верхом. «В чем спешка?» — подумал он. Маленькие волны тихо накатывали на пляж, холмы постепенно меняли окраску, пока за городом умирало солнце, несколько марокканцев нарочито шли по тротуару под шевелящимися на ветерке пальмовыми ветвями. Приятный час, чей естественный ритм был досугов; настойчивое гуденье трубного клаксона не имело смысла в этом ансамбле. Да и берберы на своих осликах не подавали никаких признаков того, что слышат его. Они мирно проходили мимо, некрупные животные делали размеренные шаги и кивали. Когда последний поравнялся с Даером, машина подъехала к обочине и остановилась. То была маркиза де Вальверде.
— Мистер Даер! — окликнула она. Пока он тряс ее руку, она сказала: — Я бы приехала и раньше, дорогуша, но последние десять минут замыкала ряды этого парада. Не вздумайте покупать здесь машину. Ездить тут изматывает нервы, как нигде на свете. Боже!
— Это уж точно, — сказал он; он обошел машину кругом и сел рядом с Дейзи.
Через современный город они проехали на большой скорости, мимо новых жилых домов из грубого бетона, мимо пустырей, под завязку набитых хижинами из ветхих дорожных знаков, упаковочных ящиков, тростниковых решеток и старых одеял, мимо новых кинотеатров и ночных клубов, чьи болезненные неоновые вывески уже тлели светом, который одновременно был слишком ярок и слишком тускл. Обогнули новый рынок, сегодня пахший убоиной и розами. К югу тянулись песчаная пустошь и зеленый кустарник предгорий. Кипарисы вдоль дороги согнуло годами ветра.
— Это воскресное движение ужасно. Жуть, — сказала Дейзи, глядя прямо перед собой.
Даер хохотнул; он подумал о милях забитых автотрасс под Нью-Йорком.
— Вы не знаете, что такое движение, — сказал он. Но о том, что говорил, он не думал, как не думал пока о садах и стенах вилл, мелькавших мимо.
Хотя ему не было свойственно анализировать состояния ума, поскольку он никогда не сознавал, что владеет каким-либо аппаратом, которым можно делать это, не так давно он начал ощущать, словно слабое тиканье в недоступном участке своего существа, неопределимую нужду позволять своему рассудку мыслить о себе. Никаких выраженных мыслей у него не было, он даже не грезил, да и не доводил себя до того, чтобы задаваться вопросами вроде: «Что я тут делаю?» или «Чего я хочу?». В то же время он смутно осознавал, что подступил к краю нового периода в своем существовании, к неисследованной территории себя, которую ему придется пересечь. Но такое его восприятие было ограничено знанием, что в последнее время он имеет обыкновение тихо сидеть у себя в комнате, твердя себе, что он тут. Этот факт напоминал ему о себе: «Вот он я». Из него ничего не возможно было вывести; повторение этого, казалось, связано с ощущением чуть ли не анестезии где-то у него внутри. Его не трогало это явление; даже самому себе он казался в высшей степени анонимным, а очень переживать из-за того, что делается внутри у человека, которого не знаешь, трудно. В то же время происходившее снаружи было отдалено и не имело к нему никакого отношения; с таким же успехом этого могло и вообще не происходить. Однако он не был безразличен — безразличие есть вопрос эмоций, а онемелость воздействовала на какую-то более глубинную его часть.
Они свернули в улицу несколько у́же, извилистей. Слева стояла белая стена без окон, по меньшей мере двадцати футов высотой, и тянулась вперед заподлицо с улицей, насколько хватало глаз.
— Вот он, — сказала Дейзи, показав на стену.
— Дворец? — спросил Даер, немного разочарованный.
— Дворец Бейдауи, — ответила она, уловив унылую нотку в его голосе. — Странное это старое место, — добавила она, решив, что пусть открытие обветшалой роскоши интерьера станет для него еще одним сюрпризом.
— Очень похоже на то, — с чувством сказал он. — Как туда въезжать?
— Ворота немного дальше, — ответила Дейзи и без перехода, посмотрев прямо на него, сказала: — Вы много чего пропустили, правда?
Его первой мыслью было: она жалеет его за нехватку светских преимуществ; гордость его была уязвлена.
— По-моему, нет, — быстро ответил он. Затем с некоторой горячностью осведомился: — Много — чего? Вы о чем это?
Она остановила машину у обочины за цепочкой других, уже запаркованных автомобилей. Вытаскивая ключи и кладя их в сумочку, она сказала:
— Вроде дружбы и любви. Я много жила в Америке. Мама была из Бостона, знаете, поэтому я частью американка. Я знаю, каково это, боже мой, слишком уж хорошо!
Они вышли.
— Полагаю, там столько же дружбы, сколько где угодно, — сказал он. Он досадовал — и надеялся, что голос его раздражения не выдает. — Или любви.
— Любви! — презрительно воскликнула она.
Решетчатые ворота распахнул пожилой суданец. Они вошли в темную комнату, где на ковриках в нише во всю стену возлежало несколько других бородатых мужчин. Дейзи они приветствовали торжественно, не шевельнувшись. Старый слуга открыл дверь, и они вышли в обширный сумеречный сад, где Даер с определенностью смог различить только очень темные высокие кипарисы — их верхушки остры в вечернем небе — да очень белые мраморные фонтаны, где с неровным шумом плескалась вода. Они прошли по гравийной дорожке молча, меж сладких и едких цветочных запахов. Впереди слышались жидкие звуки музыки.
— Полагаю, они танцуют под граммофон, — сказала Дейзи. — Сюда. — Она повела его по дорожке вправо, к широкой мраморной лестнице. — По вечерам они принимают гостей в европейском крыле. И в европейском стиле. Только сами, конечно, к выпивке не притрагиваются.
Музыку танго перекрывал щебет голосов. Когда они дошли до вершины лестницы, навстречу им выступил суроволицый человек в белой шелковой мантии.
— Дорогой Абдельмалек! — восторженно воскликнула Дейзи, хватая его за обе руки. — Что за милая вечеринка! Это мистер Даер из Нью-Йорка.
Он тепло пожал Даеру руку.
— Мадам ла маркиза очень любезно привела вас ко мне в дом, — сказал он.
Дейзи уже здоровалась с другими друзьями; месье Бейдауи, не выпуская руку Даера, завел его в ближайший угол, где представил его своему брату Хассану, высокому шоколаднокожему господину, также в белых одеяниях. С минуту они поговорили об Америке, и Даеру слуга вручил виски с содовой. Когда хозяева отвернулись уделить внимание вновь прибывшим, он принялся озираться. Комната была велика, удобна и темна, ее освещали только свечи, покоившиеся в массивных канделябрах, там и сям расставленных на полу. Формы она была неправильной, и музыка с танцами происходили в той части, что скрывалась от взгляда. Вдоль ближайших стен стояли широкие низкие диваны, занятые исключительно женщинами; все они выглядели за сорок, отметил он, а некоторым было наверняка лет семьдесят. Кроме братьев Бейдауи, на виду было только два других мусульманина. Один разговаривал с Дейзи у открытого окна, а другой перешучивался с толстым французом в углу. Несмотря на братьев Бейдауи, которые ему вполне понравились, Даер себя чувствовал придушенно и неуместно и жалел, что пришел.
